Saturday, June 28, 2014

8 А.Ю.Ватлин Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941


за, делает историю его недолгого заключения особенно наглядной и показательной. Но вначале о предыстории.
Партийная карьера Вильгельма Керфа складывалась достаточно удачно. Он пришел в политику в годы революции 1918-1919 гг., был активистом советского движения, работал в аграрном отделе ЦК КПГ, возглавлял прокоммунистический крестьянский союз. Необходимые личные связи он приобрел в партийной фракции Прусского ландтага, в которую он входил с 1924 по 1933 г.
Керф был арестован сразу же после поджога рейхстага, и на протяжении полутора лет находился в различных тюрьмах и концлагерях. На Лубянке он рассказывал немало интересного о подпольной фракции КПГ в концлагере Зонненбург, которую вместе с ним возглавляли Вилли Штоккер, Якоб Гауслянден и Вилли Кропп. Пользуясь попустительством охранников из CA, они наладили систему жесткого контроля и наблюдения за товарищами по партии, чтобы своевременно выявлять провокаторов. Опираясь на репортажи газет, попадавших в лагерь, члены фракции совместно разрабатывали концепцию речи на Лейпцигском процессе, с которой выступил Керф.
В сентябре 1934 г. последний был выпущен из концлагеря. Следователи НКВД не могли поверить в то, что здесь обошлось без подвоха — данный факт плохо сочетался с линией советской пропаганды, разоблачавшей беспощадные методы правления творцов Третьего рейха. Неужели нацисты так глупы, что выпускают на свободу собственных политических противников? Керфу пришлось неоднократно объяснять в ходе допросов на Лубянке, что «в тот период были массовые освобождения из концлагерей». Да, каждый из освобождавшихся подписывал бумагу, что он больше не будет заниматься антигосударственной деятельностью, но это было разрешено специальной директивой подпольного руководства компартии Германии. Для многих из немецких коммунистов, оказавшихся в СССР, эта подписка сыграла роковую роль, превращаясь под пером сотрудников НКВД в согласие сотрудничать с гестапо. Керф и здесь оказался исключением из правила.
Гестапо продолжало слежку за каждым из функционеров КПГ, выпущенных на свободу, поэтому о продолжении нелегальной борьбы не могло быть и речи. Летом 1935 г. Керф, воспользовавшись старым заграничным паспортом, эмигрировал в Чехословакию, а оттуда прибыл в Советский Союз. Там как раз шел Седьмой конгресс Коминтерна, обозначивший новую линию в тактике международной организации коммунистов — курс на антифашистский народный фронт. Новая линия означала и приход в руководство КПГ новых кадров —
251

Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта, с которыми у Керфа сложились добрые отношения еще в период Веймарской республики.
В СССР он распрощался со своей настоящей фамилией, получив документы на имя Вилли Клейста. Так поступали многие политэмигранты — по настоятельной рекомендации Коминтерна. С одной стороны, это позволяло замести следы и избавиться от преследований полиции в будущем, с другой — подчеркивало новую идентичность, которую люди приобретали на земле социализма. В годы большого террора это обернется настоящей трагедией для обладателей новых имен — формально оставаясь иностранными гражданами, они рассматривались органами НКВД как «лица вне подданства» со всеми вытекающими последствиями.
Клейст был встречен в Москве руководством КПГ без большой помпы, но получил все необходимое — комнату в гостинице, должность в партийном представительстве, договор на написание брошюры о Карле Либкнехте. В заявлении о предоставлении советского гражданства (15 декабря 1936 г.) он не скрывал своих восторгов от новой родины: «Я безоговорочно одобряю Сталинскую конституцию СССР. Я убежден в том, что нет в мире более справедливой, прогрессивной и свободной конституции, чем конституция СССР, которая обеспечивает успешное движение страны от социализма к коммунизму».
Постепенно наладилась и семейная жизнь. Первая жена, с которой Керф давно развелся, стала супругой другого деятеля КПГ, находившегося в эмиграции в СССР — Ганса Киппенбергера (и была арестована вместе с ним в ноябре 1936 г.). Весной 1936 г. он женился на русской женщине, работнице фабрики «Гознак» Антонине Ивановне Жилкиной. В том же году благодаря помощи Коминтерна ему удалось добиться приезда из Германии сына Людвига, которому исполнилось 12 лет.
Единственным вопросом, который никак не хотел решаться и попортил Клейсту немало крови, был квартирный вопрос. С огромным трудом семья получила ордер на комнату на даче Коминтерна в подмосковном поселке Ильинское. Как оказалось, «жить и работать в летней даче, особенно при моем состоянии здоровья в зимние месяцы было невозможно... на этой даче не было отопления, не было печи». Клейста трепала жестокая лихорадка, участились приступы нервной болезни. Людвига пришлось отдать в детский дом, а к жене, у которой была дочь от первого брака, он мог приходить только в гости. В конце концов Клейст получил койку в Доме политэмигрантов на улице Обуха. Это гарантировало по крайней мере тепло и стабильность,
252

хотя что могло быть стабильным в ту эпоху сплошных социальных экспромтов?
Оказавшись перед перспективой проживания на улице, Клейст принял это предложение, хотя и без особого восторга: «Я возражал главным образом против того, что меня поместили вместе с людьми, которые были исключены из партии и отношение которых к партии было очень сомнительным», — рассказывал он на одном из допросов. К 1937 г. функционер КПГ уже в полной мере освоил правила жизни в сталинской Москве — любой контакт может оказаться роковым, любой шаг, не санкционированный сверху, — последним. В период «немецкой операции» Дом политэмигрантов пустел день ото дня, точнее, от ночи к ночи. 23 марта в Доме политэмигранта были арестованы четыре его последних обитателя. Среди них был и Вилли Клейст. В справке на арест в качестве причины для задержания было названо только общение с соседями по общежитию, которые к тому времени уже были давно арестованы.
Однако вскоре в Ленинском райотделе НКВД, который «обслуживал» Дом эмигранта разобрались, что имеют дело с птицей высокого полета. Следственные материалы были переданы наверх по инстанции, Клейста сделали участником «шпионско-троцкистского заговора в немецкой секции Коминтерна». Временной разрыв между арестом и первым допросом, когда просто собирались сведения о человеке, с одной стороны, и «признательным протоколом» — с другой, очень многое говорит исследователю, который имеет дело с судьбами жертв политических репрессий. В следственных материалах Клейста нет данных о допросах, состоявшихся между 23 марта и 22 июня — что происходило в эти 3 месяца, какому давлению он подвергался, какие муки испытывал, мы уже никогда не узнаем. Но и в конце июня Клейст отказался давать порочащие себя показания. Школа ответственного функционера радикальной партии, помноженная на опыт, полученный в гитлеровском концлагере, придавали ему необходимую стойкость.
Тогда следователи отказались от лобовой атаки и попытались оказать психологическое воздействие, предъявив Клейсту его товарищей, сломленных ранее. Решающим моментом в ходе следствия по его делу стало 27 августа 1938 г. В этот день в ходе допроса Вальтера Диттбендера последний отрепетировал «правильные ответы», которые ему следовало давать на очной ставке. После этого в кабинет следователя был вызван Вилли Клейст. Ему пришлось выслушать следующее признание Диттбендера: «Я предложил Клейсту заняться вопросом подготовки новых кадров для создания троцкистско-террористических групп в Доме политэмигрантов, в гостинице
253

"Балчуг", в доме ЦК МОПРа. Это задание Клейст плодотворно реализовал».
Нетрудно представить себе тот шок, который испытал обвиняемый в несовершенных преступлениях. В трудных ситуациях Клейст неоднократно обращался к представителю МОПР за поддержкой и материальной помощью, теперь же каждый полученный им рубль оказывался платой за поставку шпионской информации. Диттбендер продолжал исполнять заученную роль: «Я хочу еще раз посоветовать Клейсту, чтобы он заканчивал свою борьбу с советским следствием и становился на путь саморазоблачения, ибо вся наша контрреволюционная организация органами НКВД вскрыта и единственным выходом из этой контрреволюционной грязи может служить только чистосердечное признание своей вины перед Советской властью».
Это был сильный аргумент — разве может настоящий коммунист сомневаться в том, что советское государство, а тем более органы государственной безопасности, делают все для блага социализма? Но с другой стороны, как быть с личной убежденностью в собственной невиновности? Можно ли уважать себя после того, как погрузишься в ложь, а значит, обречешь на гибель своих товарищей по борьбе? Очная ставка завершилась ничем, Клейст продолжал стоять на своем. И оказался прав.
После завершения «ежовщины» многие из обвиняемых стали отказываться от своих признательных показаний, данных под давлением следователей. Среди них был и близкий знакомый Клейста, тоже депутат Прусского ландтага, Пауль Швенк. Уже 2 декабря 1938 г. он признал, что оклеветал товарища: «Клейста я могу охарактеризовать как исключительно честного, много работающего для компартии человека». Дело стало разваливаться как карточный домик, фактически оно держалось теперь на показаниях одного Диттбендера. Чтобы спасти сфабрикованную конструкцию, руководство областного управления НКВД разрешило выводить за рамки дела о заговоре в немецкой секции Коминтерна тех из обвиняемых, кто не дал ни одного «признательного протокола».
28 января 1939 г. так поступили и с Вилли Клейстом. Однако в основе такого поворота событий лежали не только его уверенность в своей правоте и несгибаемая воля, но и активная борьба с неправедным следствием. В его архивно-следственном деле сохранились многочисленные жалобы и заявления, которые после снятия Ежова стали приобщаться к следственным материалам, передавались органам прокуратуры.
Они представляли собой не крик души оказавшегося у последней черты человека, а скрупулезное разоблачение всех пунктов обвине
254

ния. Такие заявления не появлялись спонтанно, они складывались в голове долгими ночами, когда заключенные спали по очереди в переполненных камерах, и заучивались наизусть. Их тексты напоминают ходьбу по лезвию ножа, хотя внешне они и выглядят достаточно серо на фоне других откровений узников Лубянки. Не случайно они адресованы не Сталину и не Ежову, как обычно, а конкретному следователю, знакомому с обстоятельствами дела. Именно такой стиль борьбы дал свои результаты.
В своих заявлениях Клейст не допускал и намека на то, что все произошедшее с ним являлось театром абсурда. Последовательно разбивая доводы обвинителей, он делал вид, что принимает их всерьез. Такая игра со следователями не могла не импонировать последним. Сказывалось и то, что им приходилось иметь дело с одним из героев революционной борьбы, на примерах которой воспитывались антифашистские убеждения молодого поколения советских граждан. 11 мая 1939 г. состоялся последний допрос, зафиксированный в деле. Судя по его протоколу, следователь в какой-то степени попал под влияние сильной личности — все-таки перед ним сидел человек, отчет о выступлении которого на Лейпцигском процессе напечатали все советские газеты. В тот же день Клейсту было сообщено об окончании следствия по его делу. Но он не стал пассивно ждать приговора, а продолжал сочинять заявления, в которых точно выдерживал собственную линию защиты — никаких сомнений в правильности проводимой политики репрессий и резких выпадов в адрес следствия, и в то же время никаких уступок в вопросе о собственной вине.
15 июня 1939 г. он писал следователю: «Уже почти 15 месяцев я нахожусь в тюрьме. Мое мнение по поводу этого ареста Вам известно. Оно по-прежнему то же самое: если этот арест по причинам внутреннего и внешнего положения Советского Союза явился частью общих мероприятий, направленных против эмигрантов, то я как коммунист достаточно политически грамотен и дисциплинирован, чтобы все это понять и даже согласиться с ним, хотя эти 15 месяцев в моральном и психологическом отношении являются самым тяжелым периодом моей жизни. Если же мой арест последовал на основании предположения, что я каким-то образом совершил преступление против интересов Советского Союза, Коммунистического Интернационала и КПГ, то я не могу поступить иначе, кроме как решительно протестовать против моего ареста».
Можно предположить, что это письмо стало последней каплей, упавшей на ту чашу весов сталинской Фемиды, где собирались доводы в защиту обвиняемых. В Коминтерн было отправлено поручение дать материал, который позволил бы закрыть дело в пользу обвиня
255

емого. Отсюда и возник запрос о поведении Клейста в ходе Лейпциг-ского процесса, на который правильно отреагировали и сотрудники отдела кадров ИККИ, и сам Георгий Димитров. В постановлении о завершении следствия полностью приводилась резолюция последнего — Коминтерн все еще занимал выдающееся место в иерархии ценностей советского государства. Случилось то, что не так уж часто происходит в жизни, но, безусловно, украшает ее. Вилли Клейст помог болгарскому коммунисту, когда тот сидел на скамье подсудимых в ходе процесса о поджоге рейхстага. Димитров смог погасить свой долг, когда функционер КПГ оказался на Лубянке и стал жертвой надуманных обвинений. Клейст был освобожден в числе первых жертв массового террора 1937-1938 гг. — и в числе очень немногих.
Ему была назначена персональная пенсия, представительство КПГ сделало все для того, чтобы обеспечить его работой и жильем. Неоценимую помощь для Клейста сыграла поддержка его жены. Когда он находился под следствием, она забрасывала письмами все инстанции, ручаясь честью коммунистки, что ее муж не совершал никаких преступлений. «Прожив с ним 2 года, я видела в нем только хорошего друга и прекрасного товарища...» — писала Антонина Жилкина в немецкую секцию ИККИ на следующий день после ареста мужа. В 1947 г. Вилли Клейст, вновь ставший Керфом, вместе с семьей отправился в Восточную Германию. Он не пытался вернуться к партийной карьере, но знакомство с Пиком и Ульбрихтом создавало необходимую подушку безопасности и открывало многие двери. В 50-е гг. Керф работал заместителем директора Института современной истории при Академии наук ГДР.
Эта должность побуждала к размышлениям о собственной судьбе на фоне закончившейся эпохи. Он мог бы многое рассказать о полутора годах, проведенных в застенках Лубянки. Он мог бы сравнить их с полутора годами, проведенными в нацистских концлагерях. Но Вильгельм Керф не сделал этого. И умер, окруженный почетом, унеся в могилу то, что сохранилось для потомков только в его следственном деле.
Ганс Мориц-Гримм: ХОЗЯИН РАДИОВОЛН И СОЗДАТЕЛЬ КИНОГРЕЗ
«Говорит Берлин, говорит Берлин, вызываю Москву!» — повторял в микрофон молодой человек, склонившись над мудреной аппаратурой. В скромной квартире на Фридрихштрассе, в самом центре германской столицы, начала свою работу тайная радиостанция КПГ,
256

предназначенная для оперативной связи партии с высшим руководством мирового коммунистического движения — Исполкомом Коммунистического Интернационала.
На дворе подходил к концу 1928 г. — один из самых спокойных в короткой и несчастливой биографии Веймарской республики. Казалось, усилиями министра иностранных дел Густава Штреземана она завоевала равноправие в семье европейских народов, и в то же время сумела справиться со своими внутренними врагами — правыми и левыми радикалами. Для последних — коммунистов — период стабилизации Веймара означал нелегкие времена. Скатившись на обочину политической жизни, компартия погрязла во внутренних конфликтах. Ее руководство, подстегиваемое из Москвы, пыталось вернуть революционную перспективу в эпоху, когда о революции предпочитали не вспоминать. На идеологические разногласия вождей КПГ первого поколения накладывались личные интриги и борьба самолюбий.
Своего пика внутрипартийный конфликт достиг в «афере Виттор-фа» — коррупционном скандале о распределении денег, поступавших из Москвы. Доверенное лицо председателя КПГ Эрнста Тельмана, секретарь гамбургской организации партии признался в растрате доверенных ему средств. Более того, оказалось, что Тельман прикрывал своего человека, утаив от руководства Коминтерна информацию о произошедшем.
В конце сентября 1928 г. подавляющее большинство членов ЦК вынесло решение о смещении Тельмана с его поста. Это выглядело как дворцовый переворот, совершенный втайне от московского руководства. А там как раз разгорался конфликт между Сталиным и «правыми», и «афера Витторфа» неожиданно была вознесена на невиданную высоту. Генсек ЦК ВКП(б) потребовал дезавуировать решение Центрального комитета братской партии, увидев в нем происки своего оппонента — Николая Бухарина, продолжавшего выступать в роли неформального лидера Коммунистического Интернационала.
Решающую роль во временном успехе берлинских противников Тельмана сыграло то, что они находились вне оперативного контроля Москвы. Да и его сторонники не имели возможности своевременно пожаловаться на решение большинства ЦК. О берлинских событиях в Исполкоме Коминтерна узнали только через несколько дней, да и то из сообщений некоммунистической прессы. Чтобы получить более или менее достоверную информацию, в Москву были вызваны два функционера КПГ, вылетевшие из Берлина регулярным авиарейсом. Прошло еще несколько дней, прежде чем руководство Коминтерна оказалось в курсе дела.
257

Сталин настоял на том, чтобы Тельмана вернули на пост председателя партии. Его последний противник в партийном руководстве — Бухарин — проиграл и на коминтерновском фронте. Но в нашей статье речь пойдет не об этом. Внутрипартийный конфликт в Берлине показал, что имевшиеся каналы коммуникации не соответствовали претензии Коминтерна на звание «генерального штаба мировой революции». Так дальше продолжаться просто не могло.
В свою очередь, тельмановское руководство германской компартии сделало свои выводы из произошедшего. Необходимо было иметь постоянную связь с «кураторами» из ИККИ, причем она должна быть конспиративной, закрытой от полицейского надзора и легкодоступной. Решение лежало в технической плоскости — между Москвой и Берлином следовало наладить радиосвязь. Его практическая реализация была поручена одному из руководителей КПГ — секретарю Политбюро Лео Флигу. Тот, в свою очередь, обратился к своему старому знакомому Гансу Гримму, который работал инженером и одновременно являлся руководителем районной организации партии во Франкфурте-на-Майне.
Вот мы и вернулись к главному герою нашего очерка, который отправлял в эфир радиопозывные Берлина. Гримм родился в 1895 г. в благополучной и преуспевающей семье инженеров-железнодорожников. Его отец был инспектором железных дорог Берлина, один из его братьев — Генрих — займет этот пост в 30-е гг. Младший из трех братьев и двух сестер, Ганс также проявлял недюжинный интерес к достижениям технического прогресса, что и предопределило его дальнейший жизненный путь. В 1917 г. он закончил инженерную школу и поступил на работу в фирму АЕГ — ведущего разработчика систем радиосвязи.
Гримм не принимал участия в Первой мировой войне, хотя предприятие, где он работал, неплохо заработало на военных поставках. Война показала бессмысленность 4 лет массовой бойни, приведшей к опустошению значительной части Европы. Казалось, урок не пошел впрок — без радикальных общественных перемен предприниматели в погоне за сверхприбылями смогут развязать новые войны. Молодежь, прошедшая через «стальную грозу», размышляла о том, как вырваться из заколдованного круга, искала альтернативные проекты общественно-политического устройства.
Еще один брат Ганса — Герман — военный летчик, разделял идеи радикальных социалистов, вращался в кругу тех, кого на исходе войны называли «спартаковцами». Один из них — Франц Демут — сумел увлечь молодого инженера перспективой всемирной революции пролетариата, и тот, выходец из отнюдь не пролетарской среды, вскоре стал членом, а потом и функционером германской компартии.
258

Молодой человек с жаром взялся за партийные поручения, забросив служебную карьеру. В 1923 г. в партии всерьез заговорили о подготовке «германского Октября». В стране бушевала гиперинфляция, рабочие шумно выражали недовольство политикой берлинских кабинетов, нарастала волна забастовочного движения, дело доходило до разграбления продовольственных магазинов и складов. Из Москвы шли деньги на оплату военных специалистов и закупки оружия, Генеральный штаб Красной Армии разрабатывал планы прорыва в Центральную Европу для помощи германским пролетариям.
Ганс Гримм и его соратники считали, что идут в первых рядах борцов за победу мировой революции, среди функционеров КПГ царило настроение «сейчас или никогда». Гримма отправили в Южный Ба-ден для подготовки там вооруженного восстания рабочих-горняков. Во время одного из допросов на Лубянке он рассказывал, что «тогда мы были отлично снабжены разнообразным оружием, так как эта местность являлась прифронтовой полосой и рабочие после войны Германии с Францией напрятали много оружия». После того как из Саксонии, где коммунисты вошли в правительство и находился ЦК КПГ, 21 октября 1923 г. пришел сигнал отбоя, ему подчинились не все боевые дружины. Настроенные на последний и решительный бой, они считали, что лучше погибнуть с честью, чем отступить с позором.
Широко известно «гамбургское восстание», ставшее основой для героической легенды о Тельмане. Гримм вместе с Максом Боком (в будущем первым министром труда земли Баден-Вюртемберг) вопреки приказу также повел в бой отряды горняков, но вооруженное выступление на юго-западной окраине Веймарской республики завершилось захватом лишь нескольких полицейских участков. Лидеры местной КПГ были арестованы, но в условиях нестабильной политической ситуации в стране отделались достаточно мягкими сроками. Гримм получил 4 года заключения в крепости. Он вышел из тюрьмы города Брухзаль таким же убежденным коммунистом, каким он был в зале судебного заседания.
Пришедший во Франкфурт приказ ЦК КПГ немедленно прибыть в Берлин не вызвал у Гримма особого удивления — он привык к тому, что партийных функционеров перебрасывают с места на место, не спрашивая из согласия. Однако предложение, которое ему сделал Лео Флиг, оказалось крайне неожиданным. Об этом трудно было даже мечтать — поручение наладить радиосвязь с Москвой открывало перед молодым инженером и коммунистом уникальный шанс использовать свои профессиональные знания для дела мировой революции.
259

Получив паспорт на имя швейцарского гражданина Генриха Мельхера, в декабре 1928 г. Ганс Гримм отправился в столицу Советской России. В отделе международной связи Коминтерна он получил необходимую аппаратуру и инструкции, и вскоре в съемной квартире в самом сердце Берлина заработал радиоприемник, а затем и передатчик германской компартии. Его использовало не только руководство КПГ, но и советская разведка. Однако собранная буквально на коленях аппаратура работала с перебоями, зависела от погоды и даже от направления ветра. Для того чтобы установить устойчивую связь Гримму приходилось неоднократно ездить в Москву за новыми инструкциями и материалами. Там взяли на заметку толкового инженера с партбилетом.
Перспективы, которые открывала радиосвязь для установления прямых контактов с компартиями в самых удаленных уголках земного шара, все более захватывали умы руководителей Коминтерна. Курировавший это направление работы Иосиф Пятницкий добился в ЦК ВКП(б) выделения ассигнований на строительство специальной радиостанции. Было определено место под Москвой, к югу от города Пушкино, советские торгпредства за рубежом получили срочные задания на закупку новейшего оборудования.
Оставался немаловажный вопрос: кто станет техническим руководителем секретного строительства. Выбор пал на Ганса Гримма, и с 1930 г. его судьба была уже неразрывно связана с Москвой, с ее известными и засекреченными адресами — зданием Коминтерна на Моховой, радиостанцией на берегу реки Клязьмы, гостиницей «Люкс», где жили руководящие кадры мирового коммунистического движения. И с Лубянкой, куда его будут привозить из тюрьмы на допросы в течение полутора лет.
Предшествовавшие аресту годы жизни Гримма, принявшего в СССР в целях конспирации фамилию Мориц, можно описать достаточно кратко. До 1934 г. он занимался совершенствованием радиосвязи Коминтерна и его секций, но так и не смог интегрироваться в номенклатурную систему этой организации. Гримм считал себя главным специалистом в технических вопросах и ревниво оберегал свое первенство, что запрограммировало конфликт с руководителем отдела международной связи — Александром Абрамовым-Мировым. Последний одержал победу, и немецкий инженер был отправлен во «внутреннюю ссылку» — на хозяйственную работу в Управление делами ИККИ. Там он занимался закупками мебели и иного оборудования — руководство Коминтерна готовилось к переезду в новое здание на Ленинских горах, и для его аппарата необходимо было обеспечить комфортные условия работы.
260

Гримм тихо страдал оттого, что вынужден заниматься всякой чепухой, несколько раз обращался к своему бывшему покровителю — Иосифу Пятницкому, но до поры до времени все было безрезультатно. Пока не подвернулся счастливый случай — принимая киноаппаратуру для нового здания Коминтерна, он познакомился с заместителем директора студии «Мосфильм» Борисом Сливкиным. Последнему приглянулся толковый немец, отлично говоривший по-русски, и для Гримма начался совершенно новый, хотя и очень короткий отрезок его профессиональной карьеры — он стал сотрудником, а затем и главным инженером советской «фабрики грез».
Мысль о том, чтобы вернуться на коминтерновский фронт не покидала его и на фронте «важнейшего из искусств». Гримм неоднократно подавал заявления с просьбой разрешить ему выезд в Испанию или Китай для того, чтобы помочь местным революционерам в установлении радиосвязи с Москвой. Однако постепенно новая работа захватила его целиком — на «Мосфильм» прибывало новейшее американское оборудование для съемки звуковых фильмов, и для того, чтобы пустить его в ход, требовались недюжинные знания и солидный запас энтузиазма.
Позже в собственноручных показаниях, написанных на Лубянке, Гримм под давлением сотрудников НКВД изображал болезни роста советского кинопроизводства в контрреволюционном духе. Действительно, в этой сфере хватало и интриг, и некомпетентности, и откровенного разгильдяйства. Импортные кинокамеры и осветительное оборудование либо поступало некомплектным и лежало на студии мертвым грузом, либо выходило из строя, попав в неумелые руки. Процесс проявления кинопленки так и не стал автоматическим, это вело к огромному количеству брака и исчезновению «уникальных исторических сцен» вроде выступления товарища Сталина перед своими избирателями.
И тем не менее в годы, когда Гримм работал на «Мосфильме», страна получила самые яркие художественные кинокартины. Главный инженер ввел процесс ежедневного планирования, закрепил оборудование за конкретными людьми, что позволило резко сократить количество аварий. Для кинофильма «Волга-Волга» был построен специальный тонваген, хотя на такое оборудование не имелось даже проекта. Многие из фактов, приведенных Гримом в своих показаниях, если очистить их от контрреволюционной «упаковки», могли бы в немалой степени дополнить историю отечественной кинематографии.
По воспоминаниям знакомых его жены Марии Шавер, работавшей в Коминтерне, Мориц-Гримм пропадал на студии с утра до вечера, ча
261

сто отправлялся туда и в выходные дни. Но дело сдвинулось с места, технический уровень советских кинокартин в течение двух-трех лет достиг мировых стандартов. Гримм имел все основания считать себя удачливым представителем новой советской интеллигенции — ему предоставили служебную машину, семья получила отдельную квартиру в центре Москвы, в Большом Гнездниковском переулке.
Желание отправиться на передовую мировой революции не исчезло, но незаметно отошло на второй план, тем более что и Коминтерн не проявлял особого интереса к своему бывшему сотруднику. Гримм продолжал оставаться в стратегическом резерве, в ходе одного из допросов он говорил, что «мне было предложено вести себя в Москве как на конспиративной партработе». Члену московской организации КПГ было запрещено посещать общие партийные собрания, даже взносы он платил тайно. Однако такая секретность не распространялась на высших руководителей германской компартии — Гримм неоднократно устраивал им экскурсии в съемочные павильоны «Мосфильма», у него в гостях бывал Вильгельм Пик, ставший в 1935 г. Председателем КПГ.
1937 г. вошел в историю СССР не только выходом в прокат таких замечательных фильмов, как «Петр Первый» или «Возвращение Максима». И не столько этим. В стране полным ходом шли массовые репрессии, они охватывали все новые группы населения, попадавшие в категорию «врагов народа». Дошла очередь и до иностранцев, каждый из которых рассматривался в качестве шпиона, работающего на державы, враждебные Советскому Союзу. 8 марта 1938 г. был арестован и Ганс Мориц-Гримм. Первоначально просто как выходец из Германии, хотя и получивший к моменту ареста советское гражданство. Как только был установлен круг его знакомых, у следователей из областного Управления НКВД появился простор для фантазии, или, используя служебный сленг, «для разворота дела». К тому моменту давно уже были арестованы и Абрамов-Миров, и Сливкин. После невыносимых истязаний и угроз они стали давать «чистосердечные показания». Первый признал себя резидентом нескольких иностранных разведок, второй — главой троцкистско-террористической организации в Государственном управлении кинематографии.
Анализ хода следствия показывает, что дело Гримма поворачивали и в первом, и во втором направлениях, ожидая, очевидно, решения вышестоящего начальства. Чем пышнее был букет пунктов политической 58-й статьи УК, которые фигурировали в обвинительном заключении по делу, тем более благоприятными оказывались перспективы получения новых званий, наград и повышения по службе. Никогда оперативные сотрудники НКВД не совершали такие головокружи
262

тельные карьерные скачки, как в тот страшный год, когда им было поручено проведение «массовых операций».
Уже 15 марта 1938 г. арестованный немецкий инженер признал себя шпионом и агентом гестапо. В ходе допроса 14 августа Гримм добавил, что принимал активное участие «в право-троцкистской организации, действовавшей в системе кинопромышленности, и по ее заданию на Мосфильме вел вредительскую деятельность». Поскольку под началом немца находился отдел киностудии, занимавшийся подготовкой пиротехнических эффектов, Гримму приписали заодно и подготовку покушения на руководителей большевистской партии и советского правительства. Согласно первому обвинительному заключению по его делу, немецкий инженер разработал конструкцию ручной гранаты, выполненной в виде портсигара и начиненной динамитом, чтобы бросить ее из рядов демонстрантов на трибуну Мавзолея.
Любой разумный человек поставил бы вопрос, возможно ли физически выполнять враждебные действия такого масштаба, но в системе НКВД сомнения не приветствовались. Напротив, чем невероятнее была ложь, тем охотнее ей верили те, кто распределял арестованных по первой и второй категориям. Но в данном случае подручные Ежова, стараясь выслужиться перед своим начальством, явно переборщили.
Дело Гримма, как крайне опасного шпиона и террориста, было передано не на Особое совещание НКВД, а в Военный трибунал Московского военного округа. Но к концу 1938 г. шестерни сталинского террора стали сбавлять обороты — кровавый Молох был просто не в состоянии перемолоть такое количество жертв, попавших в его объятия. Снятие Ежова с поста наркома НКВД означало, что Сталин дал сигнал к окончанию эпохи беспредела органов госбезопасности. Одними из первых это поняли те, кто томился в переполненных тюрьмах в ожидании приговора. Подследственные в массовом порядке начали отказываться от данных ранее вымышленных признаний. 4 декабря 1938 г. Гримма вызвали для подписания протокола об окончании следствия. Он написал, что его показания, данные ранее, не соответствуют действительности, однако сотрудник НКВД порвал бланк и повторял процедуру до тех пор, пока подследственный не сдался и не поставил свою подпись без всяких комментариев.
Немецкий инженер еще не знал, что его дело направлено в Военный трибунал, а значит, у него появился шанс рассказать о самооговоре в ходе судебного заседания. 31 марта 1939 г. Гримм оказался перед коллегией военных судей, его просьбы вызвать на заседание свидетелей обвинения суд во внимание не принял. Впрочем, к тому
263

моменту все они — Абрамов-Миров, Пятницкий, Сливкин — уже были расстреляны. Подсудимый старался не терять хладнокровия, но иногда его захлестывали эмоции от пережитой несправедливости, причем как раз от людей, которых он считал своими защитниками и покровителями: «Проверять мою работу (по установлению радиосвязи с Москвой. — А. В.) за границу ездили сотрудники НКВД, за хорошую работу они меня расцеловали, а теперь вот посадили».
Судьи посчитали, что следствие не собрало достаточного количества улик, и отправили дело на доследование. Это было первой, но самой важной победой Ганса Гримма в борьбе за свою честь и жизнь. Впоследствии он подробно рассказывал, какими методами из него выбивались нужные показания в период следствия: «Я находился на допросах почти ежедневно с 5 августа по 30 августа (1938 г. — А. В.) по 20 часов в день», угрозы репрессировать семью дополнялись избиениями — «меня обрабатывало четыре человека». Гримма довели до такого состояния, что он был отправлен в тюремную больницу, но и оттуда его доставляли на допросы на носилках.
Чтобы облегчить себе жизнь, следователь требовал от обвиняемого изложить на бумаге собственноручные признания в шпионской, диверсионной и террористической деятельности. Если они по тем или иным причинам не устраивали работников НКВД, обвиняемого били, и все начиналось сначала. Таких показаний в деле Гримма — несколько десятков. Они написаны дрожащим почерком, в них трудно увидеть хоть какую-то логику, очевидно, что писавший их находился в состоянии аффекта. Затем следователь отбирал нужные сведения, переводил их в форму вопросов и ответов, связывал воедино разные факты, придавал им «контрреволюционную окраску». И давал подписать сконструированный таким образом протокол допроса.
В ходе дополнительного следствия практически все обвинения в адрес Морица-Гримма вроде начиненной динамитом гранаты рассыпались в пух и прах. Однако карательная система не хотела сдаваться. Второе обвинительное заключение, подготовленное в Особом отделе УНКВД 29 мая 1939 г., ставило в вину Гримму среди прочего срыв восстания немецкого пролетариата осенью 1923 г.!
На сей раз попытка отправить дело на Особое совещание НКВД натолкнулась на противодействие прокуратуры, представители которой выступили против явного «липачества». Но мужество самого обвиняемого и профессиональный долг прокурора не являлись достаточными условиями для решительного поворота следствия. По законам советской бюрократии такой поворот могла совершить одна-единственная бумага извне, которую следовало «сорганизовать». 10 ноября 1939 г. прокуратура направила запрос о Морице-Гримме в
264

Коминтерн, перечислив все его революционные заслуги и попросив их подтверждения. Сигнал был правильно понят. 28 ноября из отдела кадров ИККИ пришла позитивная справка. Этого оказалось достаточно — постановлением Военного прокурора МВО Николая Зори производство по делу немецкого инженера было прекращено, а сам он — выпущен из тюрьмы.
Освобождение лишь внешне подвело черту под темной полосой в биографии Гримма. Он вновь стал работать на «Мосфильме», вернулся в свою старую квартиру. Но в ней уже не было жены — по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 2 июля 1939 г. Мария Шавер получила 10 лет лагерей. Представительство КПГ в Москве, куда Гримм обратился за помощью и поддержкой, повело себя совсем иначе, чем в случае с партийным функционером Вильгельмом Керфом, выпущенным с Лубянки несколькими месяцами ранее. Гримм признался, что под пытками и угрозами оговорил себя и своих товарищей. Это дало возможность функционерам германской компартии, которые сами чудом избежали ареста, занять позицию фарисеев. 20 мая 1940 г. Интернациональная контрольная комиссия Коминтерна подтвердила решение парткомиссии КПГ об отказе Гансу Морицу-Гримму в восстановлении в партии «в связи с тем, что подписанием в НКВД неправильного протокола, признанием себя виновным в несовершенных им в действительности преступлениях он ввел в заблуждение советские органы и нанес вред партии».
На заседании Гримм признал, что совершил тяжелую политическую ошибку, однако попросил учесть обстоятельства, при которых это произошло. В развернувшейся дискуссии у него нашлись сторонники. В частности, член ЦК КПГ и секретарь ИККИ Вильгельм Флорин настаивал на том, что обвиняемый заслуживает снисхождения, ибо «подписал неправильный протокол в состоянии полного отчаяния, равносильного невменяемому состоянию». Однако в конечном счете победила жесткая линия, которую представлял Вальтер Ульбрихт: «Мориц не понимает, что в аппарате Абрамова были действительные враги, и они превратили этот аппарат во вражеское орудие. Надо ему разъяснить его ошибку в этом вопросе». Фактически представитель КПГ продолжал настаивать на непогрешимости органов НКВД, которые нельзя обманывать, но которые сами никогда не обманываются.
Оказавшись без поддержки эмигрантского руководства германской компартии, не имея никаких известий от жены, Гримм впал в тяжелую депрессию. В приватных беседах он выражал сожаление, что не послушался отца и отправился в СССР, говорил, что его единственная и последняя мечта — уехать в Голливуд и снять там фильм
265

под названием «Таганка». Это было бы настоящее откровение и памятник всем тем, кто, как и сам немецкий инженер, провел страшные месяцы и годы предварительного заключения в Таганской тюрьме.
Свою мечту Гримм так и не смог реализовать даже тогда, когда годы острой вражды сменил период временного потепления советско-германских отношений, связанный с подписанием пакта о ненападении. Поскольку он не был осужден, его не могли насильственно депортировать в Германию, как это произошло с сотнями его репрессированных товарищей по партии. Немец догадывался, что и там, на родине, его не ждут с распростертыми объятьями, хотя и не знал, что его имя включено в специальную «розыскную книгу», подготовленную гестапо накануне нападения на Советский Союз. В случае обнаружения его как «врага рейха» следовало немедленно арестовать и доставить в Берлин.
Не знал Ганс Мориц-Гримм и того, что все его антисоветские разговоры фиксируются на Лубянке, которая продолжала внимательно следить за главным инженером «Мосфильма», рассматривая его как временно ускользнувшего из рук органов госбезопасности. В НКВД стекались рапорты о его визитах в германское посольство с целью вернуть себе немецкое гражданство, которые, впрочем, завершились ничем. Третьему рейху не нужны были коммунисты, даже с инженерным образованием. Сексоты доносили на Лубянку о планах Гримма построить разборную моторную лодку и перевезти ее в Одессу, чтобы на ней переплыть Черное море и высадиться на румынский берег.
Даже если две трети из приведенного в доносах было неправдой и преувеличением (сексотам ведь тоже приходилось отрабатывать свой хлеб), Мориц являлся верным кандидатом на возвращение в Таганскую тюрьму. Правда, это возвращение заставило себя ждать — немецкий политэмигрант, советский гражданин и ярый антисоветчик Ганс Мориц-Гримм был арестован в первые дни Великой Отечественной войны. Вместе с тюрьмой он был эвакуирован в Сибирь, и на сей раз Военный трибунал выполнил политический заказ: 18 апреля 1942 г. Гримм был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. В обосновании приговора не было ничего особенного: «рассказывал анекдоты контрреволюционного содержания и пытался дискредитировать органы НКВД», высказывал намерение нелегально перейти границу СССР, однако время было военное и любое проявление мягкости рассматривалась как уступка врагу... Но и здесь в нашей истории появляется не точка, а запятая.
Мы не знаем, какие высшие силы вступились за нашего героя, но можем утверждать твердо, что они не были связаны с Коминтерном и КПГ. Быть может, в очередной раз сотрудник юстиции, делавший
266

рутинную работу по оформлению документов, обратил внимание на революционные эпизоды в биографии бывшего немецкого коммуниста, приговоренного к высшей мере наказания. Так или иначе 28 мая 1942 г. Президиум Верховного Суда СССР заменил расстрел 10 годами заключения в лагере.
Вот здесь придется поставить многоточие. Мы не знаем, выжил ли в ГУЛАГе Ганс Мориц-Гримм, презиравший компромиссы и не способный держать язык за зубами, смог ли вернуться после окончания войны в Германию. Пока все поиски данных о его дальнейшей судьбе не увенчались успехом. Но в жизни нашего героя было так много чудес, что, может быть, кое-что еще осталось про запас?
Рут Шейбе: «ОНА ЗНАЛА О ПРЕДСТОЯЩЕМ НАПАДЕНИИ ГЕРМАНИИ НА СССР»
22 июня 1941 г., позднее утро. Большинство москвичей, вышедших на улицы города в этот день, еще не знает о случившемся, хотя в редакциях газет, на радио и в органах власти разрываются от трезвона телефоны — с западной границы сообщают о том, что Германия начала боевые действия против Советского Союза. По Пушкинскому бульвару в направлении Кремля идет миловидная женщина. Кокетливая прическа, яркое платье выдают в ней человека, знакомого с европейской модой. Так и есть, Рут Шейбе — немка с советским паспортом. Она испуганно озирается по сторонам, ускоряет шаг, почти бежит — потому что знает. Кто-то из знакомых уже сказал ей о случившемся, и для нее закрывается последняя надежда на спасение. Она спешит не куда-нибудь, а в немецкое посольство, расположенное в Леонтьевском переулке.
Здесь ее знают, и дежурный пропускает внутрь, не спрашивая документов. Она уже почти год обивает пороги кабинетов консульских работников, соглашаясь и на ужин вдвоем, и на роль домработницы. Ставка больше, чем жизнь — Рут хочет выехать сама и вывезти свою старую мать в Германию. Приняв вместе с семьей советское гражданство, она отрезала себе путь домой. Но она продолжает верить в невозможное — до этого воскресенья...
Рут спрашивает собравшихся в посольстве дипломатов, что же ей теперь делать. Те в не меньшей растерянности, чем она сама. Консульский работник, у которого она прибирала в квартире, сует ей на прощанье 500 рублей — по тем временам немалые деньги — и отвечает на мольбы: «Ждите окончания войны!» Когда Рут покидает посольство, Москва похожа на разбуженный муравейник — теперь о войне
267

знают все. Тот из случайных прохожих, кто заметил, откуда вышла эта девушка, провожает ее злобным взглядом, сжимая кулаки.
А ведь как хорошо все начиналось! Весной 1917 г. в семье латыша Эдуарда и немки Елены Шейбе, проживавших в Берлине, родилась девочка. Это событие лишь на какое-то время отодвинуло на второй план семейные разговоры на политические темы — когда закончится опостылевшая война и к чему приведет начавшаяся в России революция. Для Эдуарда последнее слово являлось отнюдь не пустым звуком. Он принимал участие в революционных событиях 1905 г. в Прибалтике, за что заплатил 4 годами ссылки, после которой уехал за границу. И вот красная заря на Востоке занималась вновь...
В 1919 г., сразу после рождения сына Гельмута, семья переехала в Латвию, ставшую независимой. Эдуард устроился инженером в железнодорожных мастерских Риги, жизнь постепенно входила в привычную колею. Все так бы и осталось на своих местах, если бы не его величество случай. Эдуарда разыскали бывшие соратники по революционной борьбе, ставшие теперь коммунистами-подпольщиками и одновременно — сотрудниками советской разведки. Они и сделали ему предложение, от которого трудно было отказаться: вернуться в Берлин и под крышей полпредства СССР развернуть сеть промышленного шпионажа. Москву интересовали прежде всего секреты самолетостроения — несмотря на завод фирмы «Юнкере», работавший в подмосковных Филях, немецкие инженеры тщательно оберегали свои технологические новинки.
Можно только предполагать, что подвигло Эдуарда Шейбе принять данное предложение. Может быть, большие деньги, которые сулила работа в разведке, может быть, просьбы жены, которая мечтала вернуться в родной Берлин. А может быть, искреннее желание помочь Советской России поскорее встать на ноги, превратиться в индустриальную державу. Так или иначе в начале 1926 г. семья отправилась из столицы Латвии в столицу Германии.
Став сотрудником советского полпредства и поступив в Берлинский политехнический институт, Шейбе без труда обзавелся нужными связями. Немцы были уже не те — проигранная Первая мировая война сбила с них надменность и спесь, лишения и нестабильность Веймарской эпохи сделали их податливыми и сговорчивыми. Нужная информация шла из самого главного источника — Научно-исследовательского института воздухоплавания, располагавшегося в берлинском пригороде Адлерсхоф.
23 июля 1928 г. Эдуард Шейбе вместе с фотографом отправлялся именно туда — предстояло заснять на пленку конструкцию ново
268

го дирижабля, в которой были очень заинтересованы «кураторы» из советской военной разведки. Обоих арестовали прямо на улице. Наивная затея закончилась полным фиаско. Арестованные немцы не стали отпираться, рассчитывая на снисхождение органов юстиции. Судебный процесс широко освещался в германской прессе — еще бы, вот оно, наглядное подтверждение образа «коварных русских», набивающихся в друзья. Предсказуем был и его результат: покаявшимся поставщикам секретной информации дали небольшие сроки, зато Эдуард Шейбе, отказавшийся сотрудничать со следствием, получил 6 лет тюрьмы.
В отличие от эмиссаров мировой революции типа Карла Радека или генерала Скоблевского, его не стали менять на арестованных германских шпионов, что было в те времена обычной практикой. Латышское подданство осужденного позволяло Москве галантно не заметить произошедшее. Однако в советском полпредстве все эти годы продолжали заботиться о семье Шейбе, ей выплачивали постоянное пособие. Когда Эдуард вышел из тюрьмы летом 1934 г., от Веймарской республики уже ничего не осталось. Улицы Берлина пестрели от нацистских свастик. Новые власти без разговоров выдворили советского шпиона в Литву, откуда он перебрался в Россию. Коллеги-разведчики встретили Эдуарда Шейбе без особых почестей, но в беде не оставили — обеспечили работой, взяли на себя оплату номера в гостинице «Новомосковская», находившейся прямо напротив Кремля. Были быстро улажены формальности, связанные с воссоединением семьи.
1 января 1935 г. в Москве праздновали с особым размахом и искренней радостью. Отказавшись от насаждения революционных праздников, власти вновь разрешили ставить и украшать елки. Радости детворы не было предела. Казалось, все трудности сталинского «великого перелома», принесшего с собой голод, репрессии и лишения, уже позади, и жизнь возвращается в обычную колею. Елена Францевна, Рут и Гельмут Шейбе встречали Новый год в поезде Берлин-Москва, который как раз добрался в тот праздничный день до пограничной станции Негорелое. Объятия на Белорусском вокзале, размещение в гостинице, первый выход на Красную площадь, восторги детей, вдоволь наигравшихся в снежки — все это порождало уверенность в том, что семейный корабль наконец-то обрел устойчивость и его благополучию уже ничто не угрожает.
Рут к моменту приезда в Москву окончила гимназию и годичные курсы машинисток-стенографисток. Миловидной и обходительной девушке повезло — благодаря товарищам отца ее взяли
269

на работу в идеологическое святилище новой власти — Институт Маркса-Энгельса-Ленина. На карьеру без образования и партийности рассчитывать не приходилось, но разве это было главным для хорошенькой кокетки? Социализм социализмом, но гораздо важнее было обрести солидного мужа, поражать подруг новыми нарядами и аксессуарами.
С получением советского гражданства проблем не возникло, а вот собственного жилья семья Шейбе так и не получила. Отец, работавший инженером, с утра до вечера пропадал на заводе, потерявшая здоровье в волнениях и переездах мать была рада, что освобождена от забот по уборке и приготовлению еды. Оплату гостиничного номера — 900 рублей в месяц, огромная по тем временам сумма — принимало на себя руководство предприятий, где работал отец. Стесненные жизненные условия — в номере не помещалось ничего, кроме четырех кроватей и шкафа — больше всего неудобств доставляли выросшим детям, но и для них ситуация не казалась безвыходной.
21 марта 1937 г. в ресторане гостиницы «Новомосковская», гораздо более скромной, чем вознесшийся ныне на ее месте отель «Балчуг-Кемпински», отмечали свадьбу. Невеста, Рут Шейбе, сияла, глядя на жениха. Эрнст Вайсенберг, немецкий еврей, коммунист, прошедший застенки гестапо и нелегально бежавший из Германии, знал, почем фунт лиха. Но его главным достоинством с точки зрения Рут была профессия. Эрнст был стоматологом, а, как выяснилось к тому моменту, зубы продолжали болеть даже в условиях победившего социализма. Будущий муж оказывал врачебную помощь многим руководителям компартии Германии, оказавшимся в Москве. Это обещало не только гарантированный кусок хлеба, но и перспективу карьерного роста. Молодые сняли часть дачи в подмосковной Перловке и были совершенно счастливы. Увы, недолго.
Первыми были арестованы покровители отца, среди них известный разведчик латыш Франц Грот. Беда постучалась в дверь гостиничного номера 119 в ночь на 4 декабря 1937 г. Предъявив ордер на арест, сотрудники НКВД увели Гельмута — молодого человека, которому не исполнилось еще и 19 лет. Простой слесарь, почти не говоривший по-русски, был объявлен рассадником антисоветских настроений — причем даже не на работе, а по месту жительства. В качестве свидетельниц были вызваны гостиничные уборщицы, которых запугали так, что они подписали протоколы допросов, даже не заглянув в них. Гельмуту «повезло» — он получил всего 10 лет и выжил в ГУЛАГе.
270

Беда не приходит одна. Не прошло и недели, и в тот же гостиничный номер постучали вновь. 9 декабря забрали Эдуарда, который на момент ареста работал старшим конструктором одного из крупнейших предприятий Москвы — Станкозавода имени Орджоникидзе. Неправедное следствие велось по тому же сценарию — никого не интересовало ни революционное прошлое обвиняемого, ни то, что он являлся советским разведчиком и 6 лет провел в «буржуазной тюрьме». Эдуард Шейбе был расстрелян на Бутовском полигоне 11 апреля 1938 г.
Самым тяжелым ударом судьбы для Рут стал арест мужа — за ним пришли 28 февраля 1938 г., когда в столице были практически «исчерпаны» все уроженцы Германии, и людей арестовывали просто за фамилию, звучавшую по-иностранному. Обвинение было готово заранее, дело было лишь за тем, чтобы заставить арестованного подписать протокол допроса. Эрнст, знакомый с методами работы гестапо, сопротивлялся целый месяц. Его самообвинение поместилось на одном листочке, написанном в стиле следователей-недоучек: «Состоя членом актива врачей при Коминтерне, руководителем которого являлся агент немецких разведывательных органов — врач Вольф Лотар, который в 1936 г. вызвав меня к себе, интересовался моей работой в поликлинике и политическими настроениями посетителей. Завербовав меня для шпионской деятельности на территории СССР в пользу Германии, дал мне задание интересоваться политическими настроениями рабочих и вообще посетителей и информировать его, особенно об отрицательных». Каждый, кто был на приеме у стоматолога, знает, как трудно говорить с зубной болью и открытым ртом, а тем более рассказывать об «отрицательных настроениях». Но кого это волновало на Лубянке весной 1938 г.! Эрнст Вайсенберг получил по минимуму — 8 лет за антисоветскую агитацию, и был отправлен на Колыму. У охранников тамошних лагерей, считавшихся самыми страшными в СССР, тоже болели зубы.
Репрессии били не только по тем, кого забирали по ночам, не обращая внимания ни на какие доводы разума. Вокруг родственников и близких арестованных образовывалась невидимая стена — никто не решался к ним подойти и высказать слова сочувствия, молчал телефон, старые друзья писали объяснительные в партийные инстанции, утверждая, что знакомство с «врагом народа» было их роковой ошибкой. После ареста мужа Рут была уволена с престижной работы, а вскоре на ее руках оказалась и больная мать — она уже не имела средств для оплаты гостиничного номера.
271

Для руководства КПГ, находившегося в Москве, жены репрессированных являлись постоянной головной болью. Они требовали справок о том, где находятся их мужья, просили обеспечить жильем и работой их самих, а пропитанием — их детей. Некоторые из них — неслыханное дело — кончали жизнь самоубийством, бросая тень на счастливую жизнь в стране построенного социализма! На партийном жаргоне это сообщество называлось «осиным гнездом», женщин старались трудоустроить в подмосковные колхозы, убрав поскорее с глаз долой.
Рут и Елена Шейбе не могли рассчитывать даже на такую поддержку — им и в голову не приходило обратиться за помощью в Коминтерн, деградировавший до уровня рядового бюрократического учреждения. Оставалось только рассчитывать на собственные силы, пытаясь устоять перед ударами немилостивой судьбы. Вот выдержка из собственноручных показаний Елены Францевны, вынужденной перебраться к дочери в Перловку: «Хозяин квартиры не хотел нас с дочерью держать у себя, так как у меня двое арестованных. За наем квартиры мы должны были платить большие деньги — которые мы могли получить только от продажи наших вещей. Квартиру мы вынуждены были оставить, искали другую в Томилино. В это время у дочери родился ребенок, который доставил нам еще больше хлопот и нужды. Отец ребенка от моей дочери отказался, и все бремя мы должны были нести одни — никого у нас не было. Между тем дочь заболела и не могла работать. Так нам пришлось продать все вещи. Ребенок умер...»
Мечты о достойной и сытой жизни, о новой Родине, о престижной работе и собственном жилье — все это осталось в прошлом. Две женщины потеряли все дорогое, что у них было. В конце концов Елена Францевна устроилась домработницей в семью номенклатурного работника — за угол для себя и для дочери. Последней ниточкой, связывавшей ее с внешним миром, была мать, бабушка Рут, Мария Хасслингер. Ей написали письмо, и — о чудо! — из Берлина пришел ответ, что бабушка готова принять непутевых родственников в свои объятия.
На дворе стоял август 1940 г. Гитлеровская Германия находилась на вершине своего могущества, и знающие люди в Москве поговаривали о том, что Советский Союз после пакта о ненападении рано или поздно присоединится к державам оси. В этих условиях мать и дочь решились на крайний шаг, последствия которого осознавали даже те, кто лишь едва был знаком с реалиями советской жизни. Они направились в немецкое посольство, чтобы получить паспорта и
272

уехать в Германию. Рассказ двух женщин об арестованных мужьях, сыне и брате, наверняка вызвал волну сострадания у консульских работников, хотя за последние годы им пришлось выслушать немало подобных историй. Однако порядок для немецкого чиновника был превыше всего. Отправить в Германию семью осужденного там шпиона, да еще и жену еврея-коммуниста — невозможно! Но Рут вновь приходила в посольство, просила и умоляла, плакала и улыбалась. Официальные разговоры в консульстве несколько раз заканчивались приглашением в ресторан. Чтобы уйти от слежки, дипломаты предлагали проверенный ход — встретиться на главном почтамте, где легко было затеряться в толпе. Каково же было удивление ухажера, когда на первое свидание девушка пришла со своей мамой!
Рут Шейбе соглашалась на все — мыла полы на квартирах немецких дипломатов, проводила с ними вечера и выходные. В отсутствие мужа она оформила развод. Не исключено, что она поверила обещаниям кого-то из посольских работников оформить фиктивный брак, чтобы получить германское гражданство — это не было чем-то из ряда вон выходящим. Однако за бегом событий в тот год не мог угнаться ни один смертный. Свидетельство о разводе было датировано шестым июня 1941 г., «чистый» паспорт, с которым можно было регистрировать новый брак, выдали только после начала войны. Теперь он оказался уже совершенно бесполезным.
В мае Рут стали просить помочь не только с уборкой квартир, но и с упаковкой вещей — немецким дипломатам было очевидно, что дело идет к войне. Позже это станет ключевым пунктом обвинения простой уборщицы: она «получила сведения о предстоящем нападении Германии на СССР за несколько дней до последнего», но не сообщила об этом органам НКВД. Напиши Рут Шейбе письмо Сталину, или просто пойди на Лубянку — и что же, страна встретила бы грозного врага во всеоружии? Вряд ли, ныне нам известно, что сигналов снизу было предостаточно. Не хватало другого — политической воли руководства принять их всерьез. Сталин до последнего момента требовал не дразнить Гитлера, и все, что не соответствовало этой установке, попадало в мусорную корзину.
Следующим пунктом в трагической биографии двух оставшихся на свободе женщин стала ночь на 12 сентября 1941 г. Органы НКВД проводили операцию по очистке столицы от подозрительных по шпионажу элементов. Брали всех тех, кто имел хотя бы какое-то отношение к Германии. С мужчинами было уже покончено, взялись за женщин. Вначале арестовали мать, дочь отправилась на Лубянку лишь
273

на следующий день. Начался последний виток в истории немецко-латышской семьи Шейбе.
Рут не пыталась скрыть своих настроений, поэтому в ходе следствия обошлось без вызова свидетелей. Она признала себя немкой и подписалась под следующей фразой: «Германское посольство я посещала в силу своего враждебного отношения к существующему в СССР политическому строю... в частности я была озлоблена обстоятельствами ареста моего отца, брата и мужа». Офицер НКВД, проводивший допрос, настаивал на признании шпионской деятельности: «Просто так встреч граждан СССР с представителями иностранных посольств не бывает. Отвечайте, с какой целью вам назначались явки». Рут до самого конца отрицала обвинения в шпионаже.
В жестких диалогах следователя и обвиняемой пересеклись глобальные конфликты эпохи и личные судьбы, безжалостно растоптанные в ходе разрешения этих конфликтов. Вот выдержка из протокола допроса 24 декабря 1941 г.:
«—Я хотела ехать домой.
— Куда домой?
— В Германию, в город Берлин.
— Из СССР к фашистам?
— Да, но там живет моя бабушка».
Признания Рут попали в дело Елены Францевны, дочь невольно стала главным обвинителем собственной матери. Впрочем, последней было уже все равно — она медленно угасала в тюрьме города Фрунзе, куда эвакуировали политических преступников из московских тюрем. Последние два месяца она провела в тюремной больнице, в деле появилась редкая запись: по состоянию здоровья не может быть допрошена. 10 марта 1942 г. Елены Шейбе не стало, и сотрудник госбезопасности подписал протокол о прекращении следствия по ее делу. В тот день Рут находилась в том же самом городе и в той же самой тюрьме, но вряд ли ей сообщили о кончине матери. Не знала она и о том, что согласно обвинительному заключению ей полагалась высшая мера наказания — смертная казнь. Но Особое совещание по каким-то причинам проявило милосердие и ограничилось заключением в исправительно-трудовой лагерь сроком в 5 лет.
Оказавшись в Северном Казахстане, в печально известном Кар-лаге, Рут продолжала ждать. Вероятно, она часто вспоминала короткую фразу, брошенную при прощании германским дипломатом: «Ждите...». Она дождалась окончания войны, завершения своего лагерного срока, освобождения от «режима спецпоселения» в 1955 г., и, наконец, — собственной реабилитации. Она сумела найти мужа, с
274

которым развелась без его ведома — но у того уже была другая семья. Оставаясь латышкой по паспорту, Рут просилась не в Латвию, ставшую частью Советского Союза, а в ГДР. Германия оставалась страной ее беззаботного детства, теплоты бабушкиных рук, улыбок гимназических подруг...

ПРИЛОЖЕНИЯ
ЖЕРТВЫ НЕМЕЦКОЙ ОПЕРАЦИИ УНКВД В МОСКВЕ И МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ
Имена и фамилии, названия мест рождения исправлены лишь в случае очевидных ошибок при их написании в материалах следственных дел.
Фамилия,
имя, отчество
Год и место рождения
Номер АСД
Дата ареста
Дата приговора
Приговор
Дата исполнения приговора или смерти подследственного
Абрамовский
Альфред
Фридрихович
1913, Данциг
П-33352
18.03.38
10.10.38
10 лет

Абрамовский Бруно-Пауль Паулевич
1912, Данциг
П-52194
29.09.37
22.11.39
освобожден

Абрамовский Фриц Августович
1887, Данциг
П-41281
15.03.38
02.08.38
расстрел
10.08.38
Алин Константин Ефимович
1911, Вильнюс
П-78192
15.12.34
25.04.35
7 лет

Альбрехт Борис (Бруно) Андреевич
1892, Рига
П-62186
04.08.37
23.12.37
расстрел
29.12.37
Альт Альбин Вильгельмович
1905, Нордхаузен, Германия
П-76762
03.03.38
29.07.38
расстрел
09.08.38
Альтвейн Бернгард Фридрихович
1883, Гамбург
14060
14.12.37
08.12.38
8 лет

Альтерман Рихард Фридрихович
1914, Берлин
П-33339
11.02.38
10.10.38
8 лет

Альтман Ганс
1912, Берлин
28136
26.08.37
29.12.37
высылка

Арендт Курт Георгиевич
1908, Берлин
П-57549
04.02.38
20.02.38
расстрел
28.02.38
276

Фамилия,
имя, отчество
Год и место рождения
Номер АСД
Дата ареста
Дата приговора
Приговор
Дата исполнения приговора или смерти подследственного
Арно Арнольд Гартигович
1906, Берлин
П-49659
15.02.38
05.08.38
10 лет

Асман Август Карлович
1866, Золинген, Германия
13972
18.11.37
26.12.37
5 лет ссылки

Ауэрбах Гюнтер Максимович
1903, Бреслау, Германия
П-41057
22.03.38
01.06.38
расстрел
16.06.38
Ашмонайд Эрна Петровна
1910, Дюссельдорф
29879
24.06.41
22.09.41
8 лет

Байес Фриц Фидрихович
1901, Берлин
П-65669
02.08.37
29.12.37
10 лет

Банд Готфрид Карлович
1887, Лейпциг
П-63362
22.11.37
29.07.38
расстрел
09.08.38
Банд Фриц Готфридович
1910, Лейпциг
14882
11.03.38
02.06.38
8 лет

Бандельман Марта Дмитриевна
1905, Цангенберг, Германия
П-48083
10.09.41
22.04.42
5 лет

Бандельман Франц Робертович
1899, Дрезден
П-33570
14.07.38 28.06.41
07.04.39 26.08.42
освобожден расстрел

Барт Вилли Густавович
1902, Брауншвейг
П-65881
29.01.38
20.02.38
расстрел
28.02.38
Барта Александр Рудольфович
1897, Будапешт
П-44207
14.02.38
22.05.38
расстрел
03.06.38
Бартоломей Рейнвальд Карлович
1904, Щварцвальд, Вюртемберг
П-38864
14.03.38
08.06.38
8 лет

Бартош Елизавета Леопольдовна
1888, Венгрия
П-51426
23.03.38
21.04.39
освобождена

Бартошат Эмиль Эмильевич
1887, Германия
П-34146
28.10.38
05.09.39
освобожден

Басси Эрнст Августович
1906, Найулок, Германия
П-21574
03.12.37
23.04.39
5 лет

Баум Эрнст Францевич
1912, Берлин
П-29978
10.09.41
13.06.42
5 лет

277

Фамилия,
имя, отчество
Год и место рождения
Номер АСД
Дата ареста
Дата приговора
Приговор
Дата исполнения приговора или смерти подследственного
Баумерт Вильгельм Фердинандович
1886, Грановка близ Торна, Польша
26384
04.02.38
29.07.38
расстрел
10.08.38
Баур Фред Антонович
1898, Штутгарт
П-38834
13.08.37
30.11.37
расстрел
08.12.37
Бауэр Людвиг Петрович
1918, Германия
П-64863
26.02.38
26.05.38
10 лет

Бауэр Люци (Кениг Эльза)
1914, Хемниц, Германия
П-51957
20.09.37
23.12.37
расстрел
29.12.37
Бахман Павел Германович
1897, Радебург, Германия
П-72473
28.08.37
01.11.37
расстрел
05.11.37
Беверн Юлия Германовна
1905, Мюнхен
П-24689
10.02.38
14.05.38
5 лет

Бег Карл
Максимилианович
1910, Франкфурт-на-Майне
28137
02.08.37
29.12.37
высылка

Беймлер Иоганн Гансович
1921, Мюнхен
П-4717
16.03.38
15.05.38
освобожден

Беккер Анатолий Густавович
1903, Аккерман, Румыния
П-64343
12.05.36
29.05.37
расстрел
31.05.37
Беккер Антон Карлович
1910, Франкфурт-на-Майне
27938
30.07.37
28.11.37
высылка

Беккер Роберт Карлович (Барницке Макс)
1899, деревня Дройзенхайден, Силезия
П-20486
27.06.41
23.09.42
расстрел

Бергер Франц Францевич
1900, Галле, Германия
28235
31.07.37
29.12.37
10 лет

Бергман Петер Германович
1921, Берлин
П-26535
10.09.41
13.06.42
5 лет ссылки

Бергнер Рихард Вильгельмович
1895, Эрфурт
14493
30.07.37
22.12.37
высылка

Беррат Андрей Генрихович (Шмидт Герман)
1886, деревня Етшау, Германия
П-55993
05.01.37
08.06.37
5 лет

Бертрам Курт Адольфович
1905, Лейпциг
П-41225
02.03.38
17.05.38
расстрел
28.05.38
278

Фамилия,
имя, отчество
Год и место рождения
Номер АСД
Дата ареста
Дата приговора
Приговор
Дата исполнения приговора или смерти подследственного
Бетгер Рудольф Эмильевич
1891, Цейтц, Германия
28459
14.02.38
04.12.39
высылка

Бетинг Карл Вильгельмович
1894, деревня Бифанг, Рур, Германия
27939
10.09.37
28.11.37
высылка
15.01.39
Бетлинг Вильгельм Вильгельмович
1902, Берлин
28837
04.10.37
23.12.37
расстрел
29.12.37
Бетхер Вальтер Карлович
1911, Берлин
28752
28.08.37
27.12.37
10 лет

Бидерман Карл Августович
1876, Лодзь
П-47883
12.03.38
24.06.38
8 лет

Бисмарк Вилли Адольфович
1902, Витшток, Германия
28753
25.03.37
27.12.37
10 лет

Биттер Вальтер Карлович
1901, Дюссельдорф, Германия
П-72804
14.03.38
02.08.38
расстрел
10.08.38
Бич Вильгельм Петрович
1893, Вальдорф, Германия
28754
30.07.37
27.12.37
10 лет

Бланк Евгений Юльевич
1898, Москва
26645
06.10.37
23.04.38
8 лет

Блох Ганс Генрихович (Клейн Арнольд)
1900, Будапешт
П-22720
08.03.38
05.02.40
высылка

Боден Ганс
Густавович (Собботка Густав)
1915, Ванне-Эйкель, Германия
П-22720
05.02.38

умер
22.09.40
Боннский Сильверст Бенцианович
1902, Бук, Позенский округ, Германия
28138
30.07.37
29.12.37
высылка
27.03.38
Бойтлинг Теодор
1898, Одесса
П-22720
30.01.38
07.04.41
8 лет

Бонзак Эрих Мартинович
1907, Гюстров, Германия
28662
10.09.37
29.12.37
8 лет

Бонцио Макс Людвигович
1895, Видлинген, Восточная Пруссия
27288
29.07.37
29.12.37
10 лет

Бонюк Яков Давидович
1903, Пинск, Россия
П-21575
24.11.37
02.06.38
8 лет

279

Фамилия,
имя, отчество
Год и место рождения
Номер АСД
Дата ареста
Дата приговора
Приговор
Дата исполнения приговора или смерти подследственного
Борн Генри Павлович
1913, Данциг
30516
30.07.37
10.10.38
8 лет

Борош Герман Карлович
1916, Гамбург
П-61496
06.10.37
30.11.37
расстрел
08.12.37
Борош Карл Вильгельмович
1892, Гамбург
П-61498
30.07.37
01.11.37
расстрел
03.11.37
Борош Фридрих Карлович
1913, Гамбург
П-61499
20.08.37
01.11.37
расстрел
03.11.37
Босс Адольф Иосифович
1903, Оффенбург, Германия
17414
13.03.38
08.06.38
8 лет

Брамфельд Рудольф Рудольфович
1911, Гамбург
П-54124
12.03.38
23.05.38
расстрел
10.06.38
Брандт Рихард Георгиевич
1910, Позен, Германия
П-24982
11.03.38
29.07.38
расстрел
10.09.38
Браун Грета Карловна
1905, Гинденг, Германия
34879
12.09.41
14.11.42
5 лет

Браух Адольф Вильгельмович
1906, Желона, Польша
28236
17.11.37
29.12.37
10 лет

Бройниг Рудольф
1900, Греба, Германия
28139
29.07.37
29.12.37
высылка
18.09.38
Брухгольц Вернер Фридрихович
1908, Берлин
П-27841
10.09.41
16.12.41
освобожден

Брюн Густав Германович
1898, деревня Говелен, Германия
28755
03.08.37
27.12.37
10 лет

Будих Вилли Христианович
1899, Котбус
П-22256
19.11.36
22.03.38
расстрел
22.03.38
Бург (Кениг) Альма Калевна
1899, Берлин
49210
02.11.36
01.06.37
10 лет

Бург (Кениг) Густав Августович
1897, Берлин
49210
06.08.36
29.05.37
расстрел
29.05.37
Буссе Елена Эрнестовна
1909, Золинген, Германия
П-55933
11.09.41
21.11.42
8 лет

280

No comments:

Post a Comment