написать «собственноручные показания». Очевидно, в этом случае он обещал облегчить участь арестованного, ибо в некоторых случаях рядом с такими показаниями оказывается заявление на имя Ежова с просьбой учесть добровольное раскаяние.
Затем на основе «собственноручных показаний» сочинялся протокол допроса в форме вопросов и ответов. Так было в ходе следствия Бориса Ширмана, Зигфрида Гумбеля, Ганса Мориц-Гримма. Последний работал главным инженером на «Мосфильме», и, поскольку следователь намечал разные направления «разворота» дела, писал и о шпионаже, и о вредительстве. Времени ему давали вдоволь — в АСД сохранилось несколько десятков страниц на ломаном русском языке. В результате получился уникальный источник о производственном и техническом процессе на крупнейшей кинофабрике СССР, который еще ждет своих исследователей.
Следователь фактически поручал делать свою работу арестованному, предварительно удостоверившись, что тот правильно понимает поставленную задачу и готов к самооговору. Понятно, что все то, что не ложилось в концепцию следствия, выбрасывалось в мусорную корзину или попросту не подкладывалось в дело218. Наличие в деле «собственноручных показаний» ставило обвиняемого в тяжелое положение, если после завершения «ежовщины» начинался процесс проверки дела. В постановлениях прокурорской проверки отмечалось, что поскольку они написаны рукой самого обвиняемого, то не могли быть выдуманы следователем.
«Собственоручные показания» подследственным разрешалось писать по-немецки. Это было почти привилегией, так как позволяло им более точно формулировать свои мысли. Переводчиков в НКВД не хватало, и следователи настаивали, чтобы их визави согласились с ведением допроса на русском языке. В нескольких случаях переводчиком в ходе допроса был такой же заключенный, как и они сами. Отто Визе отказался подписывать протокол, так как ему вопреки требованиям не предоставили переводчика. Позже, в заявлениях из лагеря, немецкие жертвы репрессий утверждали, что попросту не могли понять ни устной речи следователя, ни того, что было зафиксировано в протоколе. При этом их обвиняли в антисоветской агитации среди русских коллег по работе!219
Так, 20 листов «собственноручных показаний» Мориц-Гримма были приобщены к делу только после того, как предъявленное ему обвинение было отвергнуто на заседании Военного трибунала 1 марта 1939 г.
219 Не знавший русского языка австриец Антон Рехберг, согласно показаниям свидетелей, вел антисоветскую пропаганду на Подшипниковом заводе имени Кагановича.
131
2. Психологическое давление
В ходе допросов использовались не только методы прямого насилия, но и апелляция к разуму и чувствам обвиняемого. Следователь просил «войти в его положение» и договориться по-хорошему. В его интерпретации аресты выступали в качестве некоей профилактической операции по высылке иностранцев, иногда даже проводились параллели с раскулачиванием начала 30-х гг. Жертве внушали, что от признания или непризнания собственной вины ее судьба не изменится, и в то же время в обмен на подпись под признательным протоколом обещали максимально быстро завершить следствие, обеспечить минимальный приговор, избавить от преследований близких родственников. Сформировавшиеся привычки выживания эмигрантов в социально чуждой среде — не удивляться, подчиняться, соглашаться — подталкивали их к тому, чтобы подписывать самые невероятные обвинения. Не будет преувеличением сказать, что значительную часть работы по «ломке» людей выполняли не следователи, а советская повседневность.
На заседании Военной Коллегии Верховного суда (ВКВС) Альберт Вильнер заявил, что согласился с вымышленными обвинениями в шпионаже, так как «хотел ускорить наступление момента суда и иметь возможность передач и свиданий». Тех, кто выражал готовность к сотрудничеству со следствием, действительно поощряли — хорошо кормили, ослабляли тюремный режим, возвращали необходимые личные вещи (очки, предметы личной гигиены), предоставляли возможность написать письмо близким220.
Коммунистам, остававшимся германскими подданными, объясняли, что их самооговор необходим для ликвидации сети «фашистских консульств» в Советском Союзе. Арнольд Арно подписал признательный протокол после того, как ему сказали, что отказ будет означать «саботаж работы НКВД». Естественно, такие аргументы не фиксировались в протоколе, однако они довольно часто упоминаются в заявлениях репрессированных. Жертва сама соглашалась с «разумностью» подобных шагов, попавшись на приманку следователя и выбирая, казалось бы, меньшее зло в ситуации, когда реального
Согласно обвинительному заключению, он оказался германским шпионом. Рехберг писал в своих заявлениях из лагеря, что «в протоколах от февраля и марта 1938 г., в которых я обвиняюсь в шпионаже, я не мог дать никаких показаний, и последние принадлежат полностью следователю и являются продуктом его фантазии, т. е. он писал показания один, я же содержание всех протоколов не знал и не знаю до сегодняшнего дня» (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 29754).
2-° Аналогичные методы «поощрения» применялись и следователями НКВД в Сибири (Тепляков А. Г. Указ. соч. С. 255-259).
132
выбора у нее не было. Впрочем, в ряде случаев работникам НКВД удавалось сдержать данное слово. Режиссер-мультипликатор Вильгельм Штейгер оговорил своих коллег, поверив, что за это ему снизят наказание. В результате он получил приговор, невероятный при обвинении в политических преступлениях — 5 лет ссылки.
Достаточно часто к признанию себя германским шпионом подследственного подталкивало обещание следователя, что за этим последует высылка из СССР. Это было верно лишь в отношении тех немцев, кто сохранил свое германское гражданство, однако ни политэмигранты, ни лица с просроченным паспортом или подавшие заявление о переходе в гражданство СССР, к ним не относились. В результате за обвинением в шпионаже следовал расстрельный приговор. Прямо противоположное объяснение тому, почему она подписала вымышленный протокол, содержится в деле Елизаветы Бартош. «На допросе мне сказали, если не подпишу, буду выслана в Венгрию, если же подпишу, то буду осуждена к отбыванию наказания в трудовых лагерях и останусь в Советском Союзе. Я сделала второе, так как желала остаться в Советском Союзе»221.
Метод «пряника» активно использовался до начала массовых операций. Репрессированный в 1928 г. Бруно Альбрехт, работавший до того в советском торгпредстве в Берлине, писал председателю советского правительства А. И. Рыкову: «Год нахождения в тюрьме куплен следователем по весьма дешевой цене — стакан чая и бутерброд, подписка признания себя советским гражданином. Ловко обманули немца — неразвитое диалектическое мышление и непонимание — куриная слепота, невменяемость, созданная манией величия — есть следствие».
Некоторые из признательных протоколов выглядят как похвала чекистам, своевременно разворошившим шпионские гнезда. Леонид Гехстер, «приписанный» к мифической организации «гитлерюгенд», так объяснял скромные успехи своей подрывной деятельности: «Завербовать их в организацию мне помешали начавшиеся особенно за последнее время аресты немецких граждан, в том числе и немецкой молодежи». Еще один из арестованных по этому делу, Ганс Петерсен, дал показания уже на третий день после своего ареста. Решающую роль в этом сыграла, как он рассказывал на допросе через несколько месяцев, произошедшая накануне «случайная встреча с Максом
221 Тем не менее Бартош, несколько лет проработавшую в советском торгпредстве в Берлине, приговорили к высылке из страны. Однако пока оформлялись документы, венгерское посольство было закрыто, и выездную визу получить не удалось. В результате ее дело было пересмотрено, и после более чем годового пребывания в тюрьме венгерская подданная была освобождена.
133
Маддаленой в Таганской тюрьме, когда тот возвращался с допроса». Хотя арестованные по одному делу должны были содержаться изолированно друг от друга, в ряде случаев именно такие «случайные встречи» использовались оперативными работниками для того, чтобы добиться от арестованного признательных показаний.
«Сейчас считаю счастьем, что благодаря моему аресту и добровольному признанию гнусная роль, навязанная мне германскими властями, закончилась»222. Автор этих строк, российский еврей Яков Трабский придумал трогательную историю собственной вербовки. В Германии, где он проживал до 1936 г., ему грозила смертная казнь, так как немка-арийка родила от него ребенка. И вот этого ребенка органы гестапо оставили у себя в качестве заложника, отправив Траб-ского шпионить в Россию (где тот вскоре вновь женился). Трудно сказать, убедила ли следственные органы эта история или сам образ скромного продавца Даниловского универмага, но Трабский получил всего три года — таких «счастливчиков» в нашей базе данных всего пять человек.
После того как человек соглашался с выдуманными обвинениями в свой адрес, конвейер допросов не останавливался. От него требовали назвать все новые и новые имена соучастников, добивались совпадения его признаний с показаниями других арестованных. Складывается впечатление, что оперативные работники НКВД сами не были уверены в том, куда будет направлено следствие, и в ходе допросов несколько раз меняли характер обвинений. Австрийцу Альфреду Федину, признавшемуся в шпионаже, следователь вдруг заявил, что все это вранье и ему придется сознаться в том, что он был заброшен в СССР (в 1922 г.!) для того, чтобы вредить австрийской компартии223.
3. Избиения и пытки
В случае если с обвиняемым не удавалось договориться «по-хорошему», в ход шли угрозы, а затем и прямое насилие. Борису
222 На собственноручных показаниях Трабского начальственное лицо поставило недовольную визу: «Пишет он отвлеченно, надо добиться конкретных показаний о людях, с которыми был связан по шпионской работе». В итоге Трабский пошел на ОСО не как иностранец и получил «всего» три года.
223 Очевидно, такая переквалификация обвинений избавила Федина от расстрела, он получил 10 лет лагерей, а после завершения срока был приговорен к ссылке в Красноярский край (ГАРФ. Ф. 10 035. On. 1. Д. П-50 248).
134
Ширману заявили, что его сочтут неразоружившимся врагом и расстреляют, а также арестуют его мать и жену, показывали даже заполненный ордер на их арест. По отношению к женщинам использовались угрозы раздеть догола и т. п. Иногда следователь просто открывал дверь, и обвиняемый слушал крики и стоны истязаемых в соседних кабинетах. В сочетании с увиденным в тюремной камере, рассказами других арестованных это оказывалось достаточно действенным «аргументом».
Судя по письмам и заявлениям из лагерей, до начала массовых операций «методы физического воздействия» по отношению к немцам не применялись, их все-таки считали иностранцами, что подразумевало иное обращение. Особое отношение к ним сохранилось и во второй половине 1937 г., германских граждан принуждали к признаниям в основном методами психологического воздействия224. Инженер Наркомсвязи Готфрид Банд, следствие по делу которого велось осенью 1937 г., так и не признался в шпионаже, что было отмечено в обвинительном заключении, представленном Ленинградским районным отделением НКВД г. Москвы. Это не понравилось областному начальству, и документ не был подписан. Допросы Банда возобновились в начале следующего года, и он подписал все, что от него требовали.
Артур Гертрампф, арестованный в первый день немецкой операции, отказался признать себя шпионом, но на допросе 14 марта 1938 г. заявил, согласно протоколу, что «до сего времени я скрывал факт своей вербовки для шпионской деятельности на территории СССР». На заключительном этапе немецкой операции в ход шли самые настоящие пытки, под их воздействием признавались практически все. Полного отказа от «мер физического воздействия» не произошло и после завершения «ежовщины»: Густав Грабнер, арестованный вторично в 1940 г., писал о том, что и в этот раз его сажали в карцер, в холодную камеру, в одиночку, в результате чего он пытался покончить жизнь самоубийством.
Спираль насилия раскручивалась постепенно. Вначале человеку не давали спать, его допрашивали попеременно несколько следователей («конвейер»). В ходе допроса его могли заставить сидеть на кончике табурета, стоять до потери сознания, могли вылить на голову чернила. Если человек продолжал упорствовать, начиналось физическое воздействие. Иногда это были простые тычки, сбивавшие со сту
224 Сотрудник посольства Германии в Москве писал в своих мемуарах: «Нам неизвестно, чтобы по отношению к германским гражданам применялось насилие» (Herwarth Н. Op. cit. S. 119).
135
ла, несколько пощечин, уколы перьевой ручкой. Камерная «наседка» сообщала о настроении Евгения Бланка после допроса: «Давать показания он не собирается и считает, что кончик стула и легкие удары по шее вполне терпимы, т. е. все произведенные над ним манипуляции в этой области не нарушили его душевного настроения»225.
Затем дело доходило до жестоких и длительных избиений, в которых принимали участие несколько сотрудников НКВД (при пересмотре дела, как это было в случае Мориц-Гримма, его предыдущий следователь вопрошал: «Вы же не будете отрицать, что лично я вас не бил?»). Использовались подручные и специально заготовленные орудия — пресс-папье, табуретки, резиновые полосы, вырезанные из автомобильных покрышек. Особо упорных сажали в «горячую камеру» — там невозможно было дышать, пот лил градом и человек терял сознание226.
Все эти методы и приемы, конечно, не фиксировались в АСД на этапе следствия, они приводятся в заявлениях заключенных из лагерей и в целом совпадают с тем, что мы знаем о деятельности ежовских подручных из опубликованных воспоминаний узников ГУЛАГа. Просмотр большого количества заявлений приводит к мысли о том, что в лагерях шел активный обмен информацией о том, как правильно составлять эти документы, на каких моментах заострять внимание (конечно, к их числу относились избиения). Сложился даже некоторый набор стандартных формулировок, вроде тех же «мер физического воздействия». В мемуарах немецких заключенных не раз упоминается тот факт, что заявления им писали товарищи по лагерю, лучше владевшие русским языком. Однако в том, что эти заявления с описанием методов следствия и требованием о пересмотре дела являются криком души, уникальным источником по истории «сталинского правосудия», сомневаться не приходится. Описанные в них формы истязаний, которыми пользовались сотрудники НКВД, в полной мере соответствуют тому, что мы знаем из воспоминаний узников ГУЛАГа. Высланные из СССР германские граждане детально рассказывали о пытках на допросах в гестапо, в ходе которых этому сюжету уделялось особое внимание227.
225 Германский подданный Бланк до 1918 г. проживал в России, затем выехал на родину, но так и не смог найти своего места в Веймарской Германии. В 1923 г. он вернулся из Берлина, сопровождая зверей, купленных дрессировщиком Дуровым.
226 Показания Эдуарда Штилова на заседании Военного трибунала 16 ноября 1939 г.
227 См. выдержки из протоколов в книге: Mensing W. Von der Ruhr in den GULag. S. 92-95.
136
Прибывший в 1932 г. в качестве политэмигранта Бернард Клинг-байль писал из лагеря 10 июня 1939 г.: после отказа признать себя виновным «я был жестоко избит, после чего следователь сам сел и написал, без моего участия, протокол допроса. Так как я по-русски читать не умею, а мое требование о предоставлении переводчика не было удовлетворено, то я, не зная, что в протоколе написано, отказался от его подписания. Я был тогда подвергнут сильным побоям, пришли "на помощь" следователю еще 6 человек, открыли двери комнаты и обратили мое внимание на крики истязаемых, угрожая со мной поступить также. Таким образом я был вынужден подписать протокол, не зная его содержания». Это было обычным явлением: «После доставки меня в Кунцево, следствие началось с того, что я в течение 5 ночей подвергался избиению и затем 14 февраля 1938 г. я был вынужден подписаться под протоколом, который был выдуман и написан собственной рукой следователя»228.
Прошедшие годы не могли стереть в памяти людей, столкнувшихся с произволом карательной системы, всех деталей произошедшего. Архитектор Вернер Шнейдратус писал в 1954 г.: «Во время 8-месячного следствия мне предъявили самые дикие обвинения и подвергли на Лубянке таким тяжелым физическим истязаниям, что меня пришлось перевести в одну из больничных камер Таганской тюрьмы. Однако и здесь следователь меня не оставил в покое ни днем, ни ночью, меня выносили на носилках на бесконечные допросы с "пристрастием" и в конце концов заставили (в моей физической "обработке" участвовало по 2-3 человека) меня, физически и морально совершенно сломанного, подписать какую-то явную нелепость...»229
Реже откровенные рассказы встречаются в протоколах допросов тех, кто продолжал находиться под следствием после окончания «ежовщины». Порой им вновь приходилось сталкиваться со следователем, который полгода-год назад вел их допрос «интенсивными методами», что никак не стимулировало откровенности. И все же здесь есть интересные факты и интерпретации. Так, молодой архитектор Курт Либкнехт в ходе допроса 8 августа 1939 г. заявил, что «показания, данные мною относительно моей вербовки и шпионской деятельности, даны мною при психическом воздействии».
Следователь, который прекрасно знал, о чем идет речь, наверняка сделал удивленное лицо и попросил разъяснить, что же это такое. Либкнехт пояснил: «Психическое воздействие заключается в следу
228 Заявление Вальтера Рефельда на имя М. И. Калинина от 30 мая 1940 г.
229 В АСД Шнейдратуса отмечено лишь два допроса. 28 ноября 1937 г. он отказался признать обвинения, 17 февраля 1938 г. дал признательные показания.
137
ющем: я был арестован и уже 2 дня был заключен в подвал. Там была низкая температура, сидел голый, и не на чем было лежать. Кроме этого, привели одного человека, который был в обмороке, и к тому же некоторые арестованные были избиты. Все это на меня психически воздействовало. Дальше меня вывели на допрос и сразу заявили, что мы имеем данные о том, что вы шпион. Коли не будете давать показания, вас будут бить. Я, боясь, что меня будут бить, дал показания, что занимаюсь шпионской деятельностью, завербован в Германии».
Под воздействием пыток сварщик Болшевского машиностроительного завода Пауль Давид был вынужден признать, что завербовал в шпионскую группу всех своих московских знакомых. Уже 23 ноября 1938 г. в ходе очередного допроса он опроверг вымышленные и вымученные признания, что подвигло следователя на морализующий тон: «Следовательно, вы оклеветали честных людей?» Давид рассказал, что его неоднократно избивали, потом отливали водой, один из допросов длился 36 часов, хотя это вряд ли было новостью для его собеседника.
Не менее страшным испытанием, чем «методы физического воздействия» на допросах, являлись месяцы и годы, проведенные подследственными в полной неизвестности и строжайшей изоляции, под гнетом тюремного режима и под грузом необъяснимых обвинений. Многомесячное отсутствие вызовов на допрос (характерное для следственных дел тех немцев, которые не успели «оформить» до конца мая 1938 г.) также являлось пыткой, причем одной из самых изощренных. В заявлении о реабилитации, датированном 1 ноября 1954 г., мастер Мытищенского вагонзавода Рудольф Гусе писал: «На следствие у меня нет никаких жалоб. Я жалуюсь на то, что не было следствия, что без всякой вины я оказался арестованным. За 8 месяцев, проведенных в следственной тюрьме (Бутырка), вызывался на допросы раза три и то только потому, что писал заявления с требованиями об этом».
4. Сопротивление подследственных
В современной германской историографии сложилась широкая трактовка понятия «антифашистское сопротивление», включающая в себя как прямое противодействие преступному режиму, так и «пограничные формы» инакомыслия, недовольства, девиантного поведения230. Рассматривая вопрос о сопротивлении неправедному
См. Ватлин А. Ю. Сопротивление диктатуре как научная проблема: германский опыт и российская перспектива // Вопросы истории. 2000. № 12.
138
следствию, мы также должны трактовать это явление максимально широко, прежде всего потому, что человек, связанный жесткими рамками тюремного режима, имел крайне ограниченную свободу действий. В отличие от политического или бытового протеста на воле сопротивление на этапе следствия являлось не только неприятием лжи, обращенной к человеку, но и стратегией его собственного спасения.
Отказ признать вымышленные обвинения в свой адрес, как показывает анализ АСД, стоил огромного мужества, особенно в условиях массовых репрессий, когда органам НКВД разрешалось буквально все для получения нужного результата. Некоторые из арестованных неоднократно отказывались от вымученных признаний, а потом их вновь подтверждали. Инженер Коломенского завода Фриц Рубинштейн писал под воздействием следователя, что «заявление, написанное мною прокурору об отказе от своих показаний, я считаю ошибочным и прошу его уничтожить».
Отказ от самооговора, зафиксированный в обвинительном заключении, не являлся гарантией от расстрельного приговора, о чем свидетельствуют дела Альфреда Крафта, Фрица Лапена, Юзефа Шрамма и многих других немцев, расстрелянных на Бутовском полигоне. Однако он давал шанс затянуть следствие и в конечном счете — дождаться прихода иных времен. Так вел себя Генрих Стаффорд, выпущенный из тюрьмы 11 января 1941 г. В постановлении о его освобождении было специально отмечено, что «на протяжении всего следствия виновным себя не признавал».
Это вызывало злобу оперативных работников НКВД, которым ставилась задача любой ценой разоблачить «неразоружившегося врага». Попытка Бориса Ширмана избежать оговора третьих лиц, упоминая в качестве «шпионов» только тех соотечественников, кто уже был арестован или выехал за рубеж, была пресечена репликой следователя: «Говорите о тех лицах, которые еще ходят по улице!». С ноября 1938 г. началась волна «передопросов», в ходе которых подследственные как один отказывались от данных ранее признаний. Очевидно, каким-то образом информация о снятии Ежова дошла и до тюремных застенков. Если дело выносилось на слушание судебных инстанций, обвиняемый имел шанс заявить о том, что его показания выбиты следствием и не соответствуют действительности.
Рудольф Мундт был одним из тех, кто активно сопротивлялся «стахановским» методам следствия — в его деле имеется акт, что он на допросе назвал следователей фашистами. Ганс Вебер после того, как его избили, заявил: «не фашисты сволочи, а вы все сволочи». Эрнст Мейер кричал: «Ненавижу органы, потому что в НКВД не люди, а звери». Подобные высказывания тщательно фиксировались в АСД,
139
демонстрируя «антисоветскую сущность» подследственного. Особым актом оформлялись и отказы от подписи в протоколе допроса, хотя зачастую жены эмигрантов (Анна Зингфогель, Гертруда Тифенау) просто не могли прочитать его без переводчика. Отто Ритдорф в ходе допросов выдвигал встречные требования, оскорблял следователя и даже угрожал ему, заявив среди прочего: «Вы не забудьте, что я германский подданный, Австрия и часть Испании заняты Гитлером, и моя надежда на освобождение сейчас зависит от внешнего мира»231.
Требуя скорейшего завершения следствия, Ритдорф, равно как и рабочий завода «Фрезер» Карл Френцель, объявляли голодовку. Поскольку они считались иностранными гражданами, руководство тюрьмы начинало бить тревогу, и немцам давали пустые обещания. Крайней формой сопротивления в условиях тюремного режима выступала попытка самоубийства. Ганс Воден (Густав Собботка) писал в одном из своих заявлений органам прокурорского надзора, что следователь довел его до такого состояния, что он разбил абажур лампы в его кабинете и попытался вскрыть себе вены232. Фриц Шуманский и Густав Грабнер пытались сделать то же самое, находясь в тюремной камере. Дважды покушался на самоубийство в Омской тюрьме двадцатидвухлетний Ганс Вебер, работавший шофером в городе Дмитров.
Вильям Хокуин, приехавший по контракту в СССР в 1931 г., был арестован 14 марта 1938 г. В деле сохранился протокол его единственного допроса, однако, судя по находящимся там же собственноручным признаниям в шпионаже, «активная обработка» Хокуина велась и раньше. В ходе допроса немец выпрыгнул в окно, что было квалифицировано как попытка к бегству. Не приходя в сознание, через несколько часов он умер в больнице Бутырской тюрьмы.
Своеобразной формой сопротивления фальсификациям было незаметное для следователя встраивание немцами в собственные признания нелепиц и фактов, которые можно было бы легко опровергнуть на судебном заседании. Это было достаточно распространенной тактикой обвиняемых, в частности офицеры Красной Армии называли в качестве своих вербовщиков имена средневековых не
Сопротивление Ритдорфа затянуло следствие и в конечном счете спасло ему жизнь — первоначально его дело планировали передать на ВКВС, но в 1939 г. прокуратура посчитала возможным направить его в Мосгорсуд, что вызвало понятное сопротивление следственных органов. В конце концов Особое совещание НКВД 13 декабря 1939 г. приговорило Ритдорфа к высылке из СССР.
232 См. биографический очерк о нем в книге: Mensing W. Von der Ruhr in den GULag. S. 155-166.
140
мецких рыцарей233. Эдуард Штилов показывал на допросе, что посылал по почте шпионскую информацию брату, которого на самом деле у него не было. Врач Эрвин Маркуссон назвал своим вербовщиком офицера гестапо по имени «Мумпиц», что на немецком языке означало «чепуха, глупость». Хитрость сработала, и «Мумпиц» попал даже в решение Военного трибунала, отправившего дело Маркуссона на доследование.
Еше один из врачей, лишившихся работы в Германии за то, что был евреем, Йозеф Рубенс на момент ареста являлся ведущим хирургом Института имени Склифософского. Под угрозами избиений он признал и шпионаж, и диверсионную работу. На заседании Военного трибунала Рубенс заявил, что признание о передаче резиденту германской разведки состава жидкости, заменяющей в больнице кровь при переливании, было сделано специально, чтобы в суде данный факт стал свидетельством его невиновности — ведь состав физиологического раствора был известен каждому! Немецкий хирург был оправдан после полутора лет предварительного заключения.
Подобные случаи, когда обвиняемые могли доказать свою невиновность в ходе судебного заседания, являлись редким исключением в системе «сталинского правосудия». Но даже там, где это не приносило ощутимого результата, сопротивление следствию помогало человеку сохранить свое достоинство в экстремальных условиях тюремного заключения.
Глава 8
ИЕРАРХИЯ ОБВИНЕНИЙ
В условиях шпиономании и ксенофобии, насаждавшихся в советском обществе, сотрудники органов госбезопасности автоматически рассматривали каждого иностранца как шпиона и диверсанта. Оперативные приказы наркома Ежова в 1937 г. конкретизировали мысли, которые рождались на вершине политического Олимпа и которые высказывала советская пресса: каждый немец — агент гестапо. В известном анекдоте Веймарской Германии ставился вопрос о том, что общего между гитлеровскими штурмовиками и бифштексами, и давался ответ: снаружи они коричневые, внутри — красные. В логике сотрудников НКВД все было наоборот — каждый из немецких эмигрантов был красным лишь внешне, пряча от глаз посторонних свою коричневую сущность.
233 См. Сувениров О. Ф. Указ. соч. С. 165.
141
Нацистский режим прилагал немало усилий для того, чтобы представить своих политических противников в роли уголовных преступников. Об этом писал Феликс Галле на примере дела одного из лидеров КПГ Гейнца Неймана, которого в Германии обвинили в причастности к убийству полицейского234. Фальсификации сталинского режима оказывались масшабнее на целый порядок. Органы госбезопасности со времен Дзержинского ставили своей целью максимальное проникновение в общественную жизнь, сбор информации о любых проявлениях антисоветских настроений и превентивную борьбу с политической оппозицией. В обширных информационно-аналитических материалах, поставлявшихся спецслужбами руководителям высшего и среднего звена советской номенклатуры, фактически содержались заготовки будущих сценариев: названия контрреволюционных организаций, их связи с заграницей, резиденты, печатные издания, методы работы235. Можно не сомневаться в том, что читавшие эти материалы по долгу службы сотрудники органов госбезопасности в полной мере использовали их для подготовки обвинительных сценариев.
Сталинский режим в 30-е гг. выдвигал все более жесткие критерии того, что считать правильным, а что — девиантным поведением, причем не существовало какого-то ясно сформулированного кодекса подобных правил. Их надо было просто «прочувствовать». Москвичи, пришедшие в гости к только что прибывшим из Германии специалистам, выражали, например, удивление, почему в их квартире нет портрета Сталина236. Можно не сомневаться в том, что данное упущение было тут же исправлено. Однако слишком многое из того, что казалось нормальным в Германии (и постепенно превращалось в «аномалию» в условиях Третьего рейха), оказывалось для эмигрантов составом преступления. Это могло быть прослушивание зарубежных радиопередач, хранение контрреволюционной литературы, общение с сотрудниками посольств «враждебных государств», наконец.
С одной стороны, в государственном преступлении могли обвинить любого, кто не вписывался в стандартный образ советского человека. С другой — этот образ существовал только на бумаге, а потому и отклонения от него также являлись формальными. Для криминального истолкования подобных отклонений в поведении любого иностранца было достаточно минимальной «зацепки» вроде излишнего
234 Галле Ф. Указ. соч. С. 60-61.
235 «Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922-1934 гг.) Тома 1-8. М, 2001-2002,2008.
236 Loewenstein H.-R. Die Karl-Liebknecht-Schule in Moskau 1932-1937. Erinnerungen eines Schuelers. Lueneburg, 1991. S. 15-16.
142
любопытства, замкнутого характера, общественной пассивности, двусмысленной шутки и т. п. К работавшему на Первом часовом заводе Фрицу Фрейману подошел удрученный коллега и заявил, что у него «такие новости, что хоть для гестапо». Немец в ответ пошутил: «Давай продадим вместе». Последствия этого диалога не заставили себя долго ждать.
Если в характеристике завода «Электросвет» на бригадира Карла Бега было написано, что немец однажды появился на заводе с фотоаппаратом, то в обвинительном заключении это выглядело уже по-иному — он якобы делал снимки заводских помещений в шпионских целях. Если кто-то из родственников того или иного обвиняемого состоял в НСДАП или примыкавших к ней организациях, то и сам он оказывался «сторонником фашизма». На то, что членство в них было почти принудительным, скидок не делалось. Муж сестры Эриха Константа в справке на арест фигурирует как «активный фашист», а в обвинительном заключении уже как «приближенный Гиммлера».
Вопросы, которые задавались немцам на первом допросе, фактически перетолковывали их биографию в криминальном ключе. Почему так долго не вступал в советское гражданство? Почему был выпущен из концлагеря? Почему не прекратил переписку с родственниками в Германии? Почему полгода находился на нелегальном положении и ни разу не был схвачен гестапо?237
Рано или поздно человека подводили к ключевому вопросу: «назовите Ваших знакомых, арестованных органами НКВД». К осени 1937 г. на него уже невозможно было дать отрицательный ответ. От каждого из арестованных, согласно логике следствия, исходили волны потенциальной угрозы, способные инфицировать любого из окружающих. Подобная интерпретация репрессий как борьбы с расширяющейся эпидемией вполне вписывалась в биологические установки на «выкорчевывание сорняков», «прополку нашего социалистического огорода», которыми изобиловали передовицы советских газет.
Борьба с эпидемией шпионажа и вредительства требовала не только оперативных и жестких мер, но и отодвигала на второй план вопрос о личной вине. Зараженный вирусом человек может быть и не виноват в этом, однако он является носителем угрозы. Какой — в соответствии с принципом «экономии сил» сотрудники НКВД определяли, отталкиваясь от биографических данных и круга знакомых того или иного человека. Выходцев из Германии легче всего было об
237 Последний вопрос был задан следователем функционеру КПГ в округе Гессен-Франкфурт Якобу Рабелю.
143
винить в шпионаже, здесь требовалось либо признание самой жертвы, либо компрометирующие показания ее знакомых.
1. Шпионаж
Если посмотреть статистику расстрелянных на Бутовском полигоне по обвинению в шпионаже, то окажется, что «германских шпионов» среди них несравненно больше, нежели выходцев из Германии или этнических немцев. Это нетрудно объяснить — Третий рейх считался самым вероятным противником СССР в будущей войне, кроме того, сказывалась германофобия, порожденная войной минувшей. Однако формально-бюрократический подход при проведении «национальных операций» привел к тому, что среди их жертв агентов польской разведки оказалось в два с половиной раза больше, нежели германской238.
Вычленить и назвать точное число «шпионов» в нашей базе данных не представляется возможным — слишком многим навешивали в обвинительных заключениях комплексные ярлыки: «член контрреволюционной шпионско-диверсионной организации» и т. п. Однако не будет преувеличением сказать, что в подавляющем большинстве изученных АСД, закончившихся приговором в период проведения массовых операций, шпионаж обязательно присутствует. Лишь после ноября 1938 г. в ходе осторожного пересмотра немецких дел происходила переквалификация шпионского параграфа печально известной пятьдесят восьмой статьи (58-6) на более легкое обвинение в антисоветской агитации (58-10, часть 1).
Буквально по пальцам можно пересчитать случаи, когда выходцы из Германии обвинялись в шпионаже в пользу третьих стран — Японии, Польши. Врач Всесоюзного института эпидемиологии Вальтер Домке, прибывший в Москву через Париж, признался уже на первом допросе, что завербован французской контрразведкой. Впрочем, уже через пять дней его «поправили» и записали в агенты гестапо. То же самое, хотя и не сразу, произошло с редактором ДЦЦ Гансом Блохом. Он бежал из Германии в Голландию, и потому в материалах предварительного следствия, которое вело Советское райотделение НКВД, признался, что был завербован голландской разведкой. После пере
' Подсчитано на основе статистики по всему СССР: за шпионаж в пользу Польши было репрессировано 38,5 %, в пользу Германии - 14,8 % арестованных в 1937-1938 гг. Затем шли такие страны, как Латвия, Румыния, Финляндия, явно не претендовавшие на роль «великих держав» (Denninghaus V. Op. cit. S. 568).
144
дачи Блоха на Лубянку и присоединения к «антикоминтерновскому блоку» его переписали в агенты гестапо, а затем — в члены контрреволюционной троцкистской организации.
Ключевым моментом в ходе конструирования «шпионских сетей» выступала вербовка, подразумевавшая прямой контакт обвиняемого с агентами германской полиции или гестапо. Направление следственных действий было задано свыше, в газетной передовице «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок» говорилось буквально следующее: «Известно, что почти все лица, получающие разрешение на выезд из Германии, обязаны предварительно явиться во внешнеполитический отдел национал-социалистской партии, где преобладающее большинство из них получают разведывательные задания»239.
В результате такого взаимодействия получался шпион первой категории, который исполнял роль резидента по отношению к тем немцам, кто был завербован им уже в СССР. В нескольких десятках дел эта роль отводилась сотрудникам германского посольства. Чем детальнее в материалах следствия раскрывались обстоятельства вербовки, тем больше она напоминала аналогичную процедуру, которая использовалась в органах госбезопасности для набора добровольных помощников. Следователям НКВД, хорошо знакомым с масштабами проникновения «сексотов» во все сферы общественной жизни сталинской России, казалось совершенно естественным, что по таким же правилам должна быть организована деятельность политической полиции и за рубежом.
Механизм вербовки шпионов в Германии, представленный в АСД, сводился к двум основным вариантам. Для легально въехавших в СССР это было получение загранпаспорта в местном отделении полиции, для нелегалов — аресты и пребывание в концлагере, освобождение под подписку об отказе от антигосударственной деятельности. В каждом из двух вариантов проверить обстоятельства вербовки не представлялось возможным.
Разницы между Веймарским и гитлеровским периодами в истории Германии для органов госбезопасности практически не существовало. Это порождало явную нелепицу при оформлении АСД. Так, уже в 1931 г., придя в полицию, архитектор Курт Либкнехт был завербован «человеком в форме агента гестапо», хотя такой организации еще не было и в помине. В протоколе допроса Курта Ноака его вербовщик назывался агентом то гестапо, то германской охранки (дело также про
Уранов С. Указ. соч.
145
исходило в 1931 г.). Георг Губер, получивший за участие в Баварской советской республике 15 лет тюрьмы, начал изучать в заключении русский язык. Тут же у следователя возник вопрос: «В тюрьме из Вас, изучающих иностранные языки, готовили шпионов для переброски за границу с целью вести шпионскую работу, признаете Вы это?»2'1"
Масштаб бюрократического контроля в годы Веймарской республики и в период становления Третьего рейха явно отставал от советской практики — в больших городах загранпаспорта выдавали в обычных полицейских участках. Для этого следовало только быть зарегистрированным по месту жительства более полугода и иметь в полицейском архиве «чистую карточку», которая кочевала за тем или иным человеком по местам его постоянной регистрации.
Даже после прихода Гитлера к власти немецкие коммунисты умудрялись получать новый паспорт, заявив, что предыдущий был утерян (это было необходимо, если в паспорте стояли советские визы). Один из последних случаев зафиксирован в личном деле коминтер-новца Отто Винцера, который заявил в полиции, что отправляется на работу в Швейцарию. Ему немного повезло — он получил паспорт 5 июля 1934 г., когда полицейские чиновники были возмущены «ночью длинных ножей» и не стали запрашивать сведения в нацистских архивах241. Благодаря заступничеству лидеров КПГ Винцер не был арестован, хотя в других случаях основанием для ареста служил гораздо меньший объем компромата.
В практике следствия по немецким делам сложился даже определенный стереотип в изложении деталей вербовки при получении заграничного паспорта. Просителю говорили, что его не выпустят из страны, если он не подпишет согласия работать на разведку, подчеркивали, что немец всегда остается немцем и должен служить родной стране, где бы он ни находился. Это также являлось копией вербовочной работы советских органов госбезопасности. Потенциального эмигранта просили остаться на жительство в Москве, устроиться на крупный, желательно военный завод, там его позже найдет связник из Германии.
В следственных делах политэмигрантов, у которых вообще не было контакта с полицией или гестапо (ни ареста, ни получения па
ш Досрочное освобождение Губера из тюрьмы по «гинденбурговской амнистии» 1928 г. также было связано следователем с его вербовкой для шпионской работы.
211 См. объяснения Винцера при разбирательстве его «персонального дела» в ИКК. Интересно, что возможность легального получения заграничного паспорта коммунистами в 1933-1934 гг. подтвердил и Курт Функ (Герберт Венер) (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 237. Т. 1. Л. 36-37).
146
спорта), возникал образ «волка в овечьей шкуре». Многие рассказывали, как им помог выбраться из фашистской Германии сотрудник МОПР, которого они знали под партийной кличкой «Вилли». В обвинительном заключении это же лицо выступало уже в роли закоренелого троцкиста или «германского агента гестапо Вилли». Это была не мифическая личность, а Вилли Бюргер, сотрудник отдела по политэмигрантам ЦК МОПР, располагавшегося во Франции.
В случае вербовки в СССР роль полицейских или гестаповцев исполнял кто-то из персонала германского посольства — чаще всего назывался секретарь консульского отдела Карл Деппе, переведенный из Москвы в декабре 1937 г. на работу в Токио. Это делало его идеальной кандидатурой «вербовщика». Ганс Альтман показывал на допросе, что бывал на квартире у Деппе, поддерживал с ним дружеские отношения. Деппе раздавал пригласительные билеты на вечера, которые устраивались в гостинице «Националь», на его имя шли посылки и письма для эмигрантов, сохранявших германское подданство и связь с посольством. Курт Либкнехт назвал Деппе в качестве своего вербовщика просто потому, «что это была единственная фамилия, которую я знал по посольству».
Подходящий кандидатурой в резиденты германской разведки оказывался любой иностранец, уже покинувший Советский Союз. Таких найти было нетрудно, только за 1936 г. страну покинуло 2 тыс. немецких граждан, в основном иностранных специалистов. Практически за каждым из уехавших накануне большого террора, как Герхард Крюгер с завода «Оргаметалл», тянулся зловещий след завербованных шпионов242. Такой подход практиковался практически в каждом из регионов, поскольку позволял прятать в воду концы шпионских «клубков». В Днепропетровской области, например, того или иного иностранного специалиста первоначально приговаривали к высылке из СССР, а затем превращали его в «осужденного резидента германской разведки», вызов которого в процессе следствия не представлялся возможным243.
Весной 1938 г. роль резидентов отводилась либо уже приговоренным, либо находившимся под следствием немцам. Им в протоколы допросов просто вписывали завербованных ими шпионов-новичков, ориентируясь на служебные и личные связи. Если тот или иной человек был уже расстрелян, в деле просто помечалась «первая кате
212 Крюгер выехал из СССР 4 мая 1936 г., в архивно-следственных делах выступал в роли резидента Фрица Банда, Владимира Маркузе и еще нескольких немцев, работавших на «Оргаметалле».
'мз Ченцов В. В. Указ. соч. С. 116.
147
гория» и вопрос о проверке закрывался сам собой. В редких случаях осужденных вызывали для передопросов из лагерей, если это позволяло сконструировать масштабную шпионскую сеть.
В качестве мест, где шел обмен шпионской информацией, чаще всего назывались Центральный телеграф, кафе «Спорт» на улице Горького, клуб иностранных рабочих. Явочной квартирой стал даже подпольный «отель на час» с единственной комнатой, которую одна предприимчивая москвичка сдавала немцам, не имевшим собственных квартир, для встреч с их подругами. На явные нелепицы не обращали особого внимания — так, Гильдебранд Штаудингер признался, что был завербован в немецком клубе сотрудником германского посольства. Конечно, никто из дипломатов Третьего рейха не мог в здравом уме появиться в клубе, носившем имя Эрнста Тельмана, но иначе пенсионера никак не удавалось «привязать» к шпионской сети. Еще один пенсионер, находившийся на содержании МОПР, Генрих Финкемейер, признался, что добытую информацию направлял обычным письмом на адрес в Голландии. Иногда следователь не проявлял должной фантазии, и отмечал в деле, что шпионские сведения передавались «неустановленному лицу» (Курт Стопп). Это рассматривалось как недоработка и вызывало неудовольствие начальства.
Центром шпионской деятельности в Москве, естественно, оказывалось германское посольство. Любое посещение особняка в Леон-тьевском переулке приравнивалось к передаче шпионских сведений, хотя германские подданные обязаны были встать на консульский учет, иностранные специалисты, даже перейдя в советское гражданство, продолжали получать через посольство письма от родных из Германии. Конечно, посольство небескорыстно опекало «своих», но каждый, кто входил в его двери, просто по определению не мог быть шпионом.
Превращение того или иного немца в кадрового разведчика облегчалось тем, что в СССР было засекречено абсолютно все — решения низовой парторганизации, марки паровозов, которые чинили на заводе, сорта пшеницы, которыми засевались подмосковные поля. Фридрих Крюцнер признал себя виновным в том, что во время торжеств «1 мая сего года проводил подсчет самолетов, пролетавших на парад». Ключевыми словами, не требовавшими дальнейшей расшифровки в обвинительных заключениях, являлись оборонные предприятия, воинские части, аэродромы. Вот типичный пример: «Работая и проживая на Щелковском химзаводе, Гаррер и Меч имели связи с Щелковским аэродромом», хотя характер связи из материалов дела никак не усматривался.
148
Шпионская работа находилась для каждого — врач-рентгенолог московской поликлиники № 20 Луи Раутенберг «передавал сведения о пропускной способности больниц в период военного времени, состоянии медперсонала и выявлял социально-чуждых лиц». Учительница Мария Притвиц, будучи завербованной во время посещения посольства, обещала поставлять туда сведения «о жизни и быте населения, а также о его настроениях», что, собственно говоря, никак не являлось государственной тайной...
2. Антисоветская агитация
Технология оформления следственных дел, в которых фигурировала антисоветская агитация, была сложнее, чем шпионских. Здесь требовалось не только признание самого обвиняемого, но и свидетельства его подрывной работы. Вещественные доказательства — листовки, письма, содержавшие критику политического строя, являются весьма редкой находкой в АСД эпохи большого террора, тем более у немцев, плохо владевших русским языком. Можно привести только один случай — как раз в силу его уникальности.
Родившийся в Мюнхене Алексей В. переходил улицу Горького и был сбит автомашиной. В больнице, когда его раздевали, в кармане пиджака было найдено письмо, в котором содержались следующие фразы: «Весь ваш поддельный социалистический блеск в глазах людей, следящих за жизнью и ее развитием, тускнеет с каждым днем... Борьбу за построение общества, за идеалы социализма свели к борьбе за власть, за личное благополучие, за карьеризм... дело Ленина не только искажено, но и наполовину потеряно». Экспертиза доказала, что автором неотправленного «пасквиля» был сам потерпевший. Ситуация разрешилась достаточно мирно — его признали невменяемым, отправили на принудительное лечение, а через пару месяцев выпустили из больницы как совершенно нормального244.
С больной фантазией было связано другое следственное дело, также содержавшее вещественное доказательство. Таковым оказалась пуговица, точнее, 120 тыс. пуговиц. Технический директор Московской фабрики пластмассовых изделий Фриц Элендер, когда-то боец Красной Армии Рура, обвинялся в том, что контур лицевой стороны всех этих пуговиц выглядел как фашистская свастика. Выглядел, ко
' Подлинное имя этого человека так и осталось неизвестным, сам он утверждал, что его родители погибли в Германии и он был еще в детстве отправлен к родственникам в Россию (ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-6848).
149
нечно, при большом желании, но как раз желания найти крамолу у сотрудников Экономического отдела НКВД было хоть отбавляй215. Их служебное рвение было вознаграждено — на сообщении об аресте причастных к выпуску пуговиц и их «изъятии как со швейных трикотажных предприятий, так и из торговой сети», Сталин наложил эмоциональную резолюцию, ставшую названием нашей книги.
В отсутствие материальных подтверждений для доказательства антисоветской агитации немцев использовались показания свидетелей — как правило, сослуживцев или соседей. Контрреволюционный характер получала любая, даже самая безобидная фраза. «Я Германию люблю, потому что там хороший образцовый порядок» (Рена-тус Вестер, прибывший в 1927 г. на работу в Липецкую авиашколу и оставшийся после ее закрытия в Советском Союзе). «Выражал недовольство скудостью жизни здесь и дороговизной продуктов» (Вальтер Петерсон, слесарь-кузнец Подольского керамического завода). «Отрицал наличие голода в Германии, о котором пишут советские газеты» (Георг Керн, бригадир на строительстве завода ЗИС). «Рабочие Германии имеют возможность обедать в гостиницах в кредит» (Вильгельм Рабэ, мастер карандашной фабрики). «В Германии фашисты людей в тюрьме кормят белым хлебом и колбасой, а мы здесь голодные» (Отто Ласе, заключенный Дмитлага).
Частота появления подобных высказываний в АСД вряд ли связана только с установками следствия. Российский исследователь А. В. Голубев приводит примеры из уральского региона: его жители отказывались верить утверждениям советских газет, что в Германии голодают дети безработных, что при фашизме рабочим стало жить хуже. «И немецкие граждане, и просто этнические немцы, жившие в СССР, но сохранившие какие-то связи с родственниками или знакомыми в Германии, служили одним из основных каналов получения альтернативной (позитивной по преимуществу) информации о положении в национал-социалистическом рейхе»240.
Естественное стремление выходцев из Германии защитить свою страну от «страшилок» советской пропаганды, раскрыть глаза коллегам по работе было самым популярным проявлением контрреволюционных высказываний. Вот типичный донос на Франца Цика,
245 Элендер планировал изготовить еще и значки с изображением свастики, которую разбивают молотом и киркой двое рабочих, социал-демократ и коммунист. Если бы такой значок был запущен в производство, срок явно был бы больше, чем 2 года исправительных работ, к которым приговорили мастера пуговичного производства.
246 Голубев А. В. «Если мир обрушится на нашу Республику...» Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. М.. 2008. С. 150.
150
датированный еще ноябрем 1936 г.: «На замечание т. Головина, что в Германии все безработные и не видят хлеба, он ответил, что хлеба едят много только русские, что в Германии рабочие находят, что покупать, кроме хлеба, а в отношении безработицы, так одни коммунисты на улице, все остальные рабочие находят себе работу». Как видно, покинутая родина представлялась многим из эмигрантов землей обетованной, а их ностальгия, помноженная на недовольство условиями жизни в Советской России, под пером следователей НКВД превращалась в государственное преступление, в пропаганду фашистских взглядов.
Наряду с доносами фактическую базу для обвинений в антисоветской агитации поставляли и характеристики с места работы, зачастую составленные в таком стиле, что современный человек с трудом может понять, о чем идет речь. Завод «Точизмеритель» так характеризовал одного из своих лучших работников, бригадира-инструктора, приехавшего из Германии в 1927 г. и стоявшего у истоков предприятия: «Лейбехер рассказывал рабочим явно антисоветский анекдот такого содержания: "едут в трамвае два товарища — русский и клоп", теперь эта ухищренная работа становится понятной, что он в безвинной форме проводил антисоветскую агитацию, клеветал на наш рабочий класс».
За ярким фасадом строящегося социализма оказывалась весьма неприглядная картина, спрятать которую от взглядов иностранных рабочих не удавалось. Их раздражали очереди в столовых, пустые прилавки, но больше всего — пафос и ложь официальной пропаганды. «Если бы людей не заставляли идти на демонстрацию, то многие бы не пошли» (Герхард Мозер). Отвращение вызывало двуличие и лицемерие повседневной жизни, когда люди видели одно, но говорили совсем другое. Любое отклонение от принятых норм поведения могло трактоваться как преступление: «Беккер ведет себя как фашист, он забрал детей из немецкой школы Карла Либкнехта и отдал их на обучение в школу немецкого посольства»247.
В ходе одного из допросов инженер Московской радиосети член ВКП(б) Альфред Фогт сделал следующее признание, сомневаться в искренности которого не приходится: «При обсуждении проекта сталинской конституции я говорил, что пункт о свободе слова и печати можно вычеркнуть, так как кроме коммунистического слова в печати фактически мы никому слова не даем. Никакого антисоветского тол
Показания каменщика Вильгельма Бича в отношении инженера Антона Бекке-ра, оба были арестованы в первый день немецкой операции НКВД — 30 июля 1937 г.
151
кования этого вопроса и сравнений при этом с Германией я не делал». Подобная простота воистину оказывалась хуже воровства.
Некоторые из политэмигрантов пытались описать происходившее в СССР в терминах марксистского учения — революционные силы переродились или ушли в подполье, ныне в стране не диктатура пролетариата, а «бонзократия». Страной правит новая буржуазия, выросшая из бюрократов и одержавшая победу над рабочими (Курт Зингфогель). «В партии сидит мелкая буржуазия, разжиревшая на шее рабочего класса... Выйди на Ленинградское шоссе, кто ездит в автомобилях — советские разжиревшие буржуи, рабочих там не увидишь» (Георг Керн).
Всплеск антисоветских настроений эмигрантов из Германии вызвали репрессии по национальному признаку, причем доминировали голоса женщин, близкие которых были арестованы. «За последнее время ГПУ арестовало многих иностранцев, среди них совсем молодые, которые никак не могут быть причастны к троцкизму» (Доротея Гарай). «В СССР люди помешались на шпионах и вредителях, в каждом хорошо одетом человеке и похожем на иностранца здесь видят шпиона и сажают его» (Кэти Лоршейд).
«Машина слухов» в СССР никогда не оставляла без работы органы госбезопасности, и в то же время хотя бы частично компенсировала отсутствие независимых СМИ. Люди, способные самостоятельно мыслить и освоившие чтение газет между строк, без особого труда реконструировали реальный ход событий. Согласно показаниям свидетелей, слесарь обувной фабрики имени Парижской Коммуны Ганс Ротер утверждал по поводу суда над Бухариным и Рыковым, «что этот процесс создан по инициативе определенной группы людей, находящихся у власти... Ротер никак не соглашался с тем, что Максим Горький умер по вине лиц, проходящих на процессе как обвиняемые».
3. Сравнение как преступление
Стереотипным обвинением в адрес иностранных специалистов из Германии было то, что они выказывали злорадство по отношению к неурядицам советского труда и быта. Чаще других упоминалась нехватка продуктов и товаров в магизанах, отсутствие достойного жилья, аварии на производстве, постоянное отвлечение рабочих на разного рода общественные мероприятия. При этом неизбежно возникал образ аккуратной и деятельной Германии, а сами обвиняемые, если верить показаниям свидетелей, заявляли, что они сами гораздо
152
лучше устроили бы жизнь в Советском Союзе. Всего несколько дополнительных штрихов, и это превращалось в пропаганду фашизма: «Скоро к нам придет Гитлер, он вам покажет, как управлять страной. Сталин управлять не может. У нас ничего нет, а в Германии все есть», — утверждал, согласно показаниям свидетелей, бывший немецкий военнопленный Пауль Барц248.
Большинство немцев, находившихся под следствием в период проведения массовых операций, отдавали себе отчет в том, что подобные сравнения усугубляют их вину. В ходе допросов они были готовы признать, что хвалили жизнь в Германии, но упорно отрицали, что сравнивали ее с жизнью в СССР (Шарлота Маковская, Линна Лан-ге). То же самое можно утверждать и в обратном отношении. «Я высказывала недовольство на жизнь, но сопоставления с Германией не проводила», — говорила на допросе Маргарита Киш, арестованная в феврале 1938 г. работница Электрозавода.
И все же удержаться от сравнения двух диктатур людям, находящимся на грани эмоционального срыва, было невозможно. Еще один рабочий Электрозавода Альфонс Гут, у которого репрессировали четырех из пяти сыновей, заявил следователю: «Гитлер хоть скажет, за что арестовывает, а Советская власть арестовывает и не говорит даже, где находится арестованный». Гут выражал желание, как только вернутся его сыновья, сразу же выехать обратно в Германию. До самой своей смерти в лагере отец так и не узнал, что трое его сыновей были расстреляны на Бутовском полигоне еще до его ареста.
Параллели между нацизмом и сталинским режимом постоянно возникали и у палачей, и у их жертв, зачастую непроизвольно, просто по созвучию терминов. Так, оставшийся в Германии брат Эрны Лей-бахер, согласно ее показаниям «был призван в трудовые лагеря». Это означало, что он отбывал трудовую повинность, однако для следователя это было равносильно тому, что брат стал охранником в концлагере. В справке на арест матери Эрны, арестованной ранее, речь шла о том, что та «восхваляет фашистскую Германию, утверждает, что там нет таких репрессий, как в СССР».
Многие реалии германской жизни, о которых шла речь в процессе следствия, получали под пером сотрудников НКВД привычные для сталинской России названия, придававшие им контрреволюционную окраску. Так, члены СДПГ рассматривались как «меньшевики», члены остальных партий, включая Центр — как «буржуазные националисты». Зеркальным отражением советского «новояза» в следственных
248 ГАРФ. Ф. 10 035. Оп. 2. Д. 14641.
153
делах были кулаки и батраки, лавочники и царские придворные, если речь шла о социальном происхождении, троцкисты, двурушники и уклонисты, если речь шла о партийной биографии арестованных. Интересно, что в период массовых операций из материалов следствия исчезает слово «концлагерь» в советском контексте, часто встречавшееся в них еще в 1936 г.249
Логику собственных действий оперативные работники органов НКВД автоматически переносили на гестапо (кстати, гестапо постоянно называли «германской охранкой»). Роберт Грундман, приехав в СССР, до начала войны с Германией продолжал переписку с родными. В обвинительном заключении это рассматривалось как доказательство его шпионской миссии: «Характерно, что органы Гестапо, по невозвращении Грундмана из СССР, репрессий в отношении его родственников не применяли».
Подобная халатность их немецких коллег искренне удивляла сотрудников госбезопасности — ведь у советских «невозвращенцев» к ответственности привлекались все члены семьи, оставшиеся в Союзе250. Эрвин Шуберт получил заграничный паспорт уже после того, как побывал на допросе в гестапо. Это вызвало ироничное замечание следователя: «Не кажется ли Вам, что полиция должна была бы более бдительно отнестись к Вашему отъезду в СССР?» На партсобрании в ИККИ, когда разбирали персональное дело Вернера Петермана, один из его коллег выразил удивление: Петерман регулярно посылает деньги своему больному отцу в Германию, «и несмотря на это отца Петермана не трогают. Я знаю, что за очень небольшие колебания и высказывания в Германии людей сажают в концентрационные лагеря». Обвинителю было невдомек, что формирование «народного сообщества»251 в условиях нацизма шло иными путями, нежели сталинская унификация советского общества, не оставлявшая «свободного пространства» даже в семейных и личных отношениях.
Вопрос о том, кому и где жить хорошо, оказался в центре судебного процесса, в ходе которого в контрреволюционной агитации обвинялся Вильгельм Рабэ. Благодаря сохранившемуся протоколу засе
249 См. например постановление о продлении следствия, в рамках которого обвинялись Эрих Констант и Павел Липшиц: «По делу предстоит ряд новых арестов вскрытых и законспирированных троцкистов и вызов некоторых проходящих по делу троцкистов из концлагерей...»
250 См. Генис В. Л. Неверные слуги режима: первые советские невозвращенцы (1920-1933). М.,2009.
251 См. дискуссию о применимости этого термина в исследованиях по социальной истории Третьего рейха: "Volksgemeinschaft". Potenzial und Grenzen eines neuen Forschungskonzepts // Vierteljahrshefte fuer Zeitgeschichte. 2011. Heft 1. S.l-18.
154
дания Мосгорсуда мы можем детально реконструировать взаимные обвинения сторон. Бывшие коллеги обвиняли Рабэ, что он постоянно восхвалял жизнь в Германии, утверждая, что рабочие там получают высокие зарплаты, а «папиросы в пять раз дешевле, чем в Советском Союзе». Немец вначале отпирался, но потом признался, что сравнивал не только цены на папиросы, но и вкус пива, которое ему в Москве очень не нравилось. Судебный процесс получил неожиданный поворот после выступления секретаря парторганизации карандашной фабрики, выступившей в защиту Рабэ — по ее данным, тот по ночам часто плакал в общежитии, так как скучал по семье и родине. Этого не хватило для оправдания, но обеспечило выходцу из Юте-борга достаточно скромный приговор к трем годам заключения, один из которых он уже отсидел в качестве подследственного.
Если применительно к повседневной жизни криминальным оказывалось противопоставление России и Германии, то по отношению к условиям заключения все было наоборот. Освободившись после первого кратковременного ареста, Густав Бург говорил своему подельнику Моисею Лурье: «Никакой разницы в строгости режима между органами НКВД и фашистами нет». Показания немецких политэмигрантов о творившемся в нацистских концлагерях произволе очень напоминали тактику изматывания обвиняемого в ходе следствия на Лубянке: «Нам заявили, что нас пошлют в концлагерь, где мы будем находиться до тех пор, пока не скажем правду»252.
Очевидные параллели в экономической политике двух диктатур не могли пройти мимо внимания людей, внимательно следивших за развитием событий в Германии. Причем эти параллели (усиление регулирующей роли государства, стремление к автаркии, начало «четырехлетки») вызывали скорее одобрение, чем осуждение, рассматривались как общий тренд, порожденный масштабами всемирного экономического кризиса 1929-1933 гг. Споры вызывал лишь вопрос о том, кому принадлежала пальма первенства. Члены группы Константина Алина утверждали, что «большевики торопятся перехватить методы хозяйствования у фашистов».
Напротив, согласно показаниям свидетелей по делу Георга Керна, тот заявлял, что «в настоящее время Гитлер выдвигает и проводит в жизнь такие же социалистические методы и способы развития производительных сил в Германии, как и Советский Союз». Подобные вы
52 Из показаний изолировщика Метростроя Отто Треттау, который провел полтора года в нацистском концлагере после того, как суд отказался вынести приговор по его делу. Сам Треттау был арестован 30 июля 1937 г., дал признательные показания только 5 марта 1938 г.
155
оказывания были характерны не только для немцев, проживавших в столичном регионе. Арестованный в Тюмени в 1936 г. директор местного пивоваренного завода высказывался в том смысле, что «фашизм является большевизмом наизнанку»253. Токарь станкозавода имени Орджоникидзе Пауль Рицман в ходе допроса признал, что в общении с коллегами сравнивал речи Сталина и Гитлера, так как слушал по радио и те, и другие. «Сталин говорит тихо и слова его как молоток против фашизма, а Гитлер говорит как артист и нервный человек».
«Чистосердечные сравнения» двух режимов, зафиксированные во многих АСД, вряд ли являлись плодом творчества следователей, последним для отправки дела в осуждающий орган хватало стандартных фраз типа «восхвалял фашистский режим». Сегодня такие сравнения кажутся кощунственными и уж наверняка «антисоветскими», однако следует иметь в виду, что речь идет о середине 1930-х гг., когда бесчеловечный потенциал германского нацизма еще не раскрылся в полной мере. Его демонизация советской пропагандой тех лет порой вызывала обратную реакцию. Фашизм невольно превращался в отправной пункт для любых политических (и даже неполитических) размышлений, людям хотелось узнать, что же на самом деле происходит в Германии и Италии. Русские рабочие обращались к своим немецким товарищам с просьбой рассказать, почему Гитлеру удалось построить столь прочный режим, почему рабочий класс Германии так и не поднялся на антифашистское восстание. Объяснения сути фашизма как марионетки монополистического капитала, данные Седьмым конгрессом Коминтерна в 1935 г., мало кого удовлетворяли.
Иногда «игра в фашистов» была простым озорством молодых людей, уставших от монотонности и зашоренности комсомольской жизни. За это осенью 1933 г. были репрессированы ученики немецкой школы имени Карла Либкнехта254, три года спустя — молодые рабочие станкозавода имени Орджоникидзе. Большинство из них не имело никакого отношения к Германии, и для пущей правдоподобности во главу группы следователь поставил немецкого политэмигранта Андрея Беррата, хотя его биография никак не стыковалась с подобной фальсификацией255. У рабочих был найден текст придуманной
253 Голубев А. В. Указ. соч. С. 151.
254 Mussijenko N., Vatlin А. Schule der Traeume. Die Karl-Liebknecht-Schule in Moskau (1924-1938). Bad Heilbrunn, 2005. S. 92-95. В Свердловске была арестована группа студентов, открыто носивших «фашистские знаки» (Голубев А. В. Указ. соч. С. 153).
255 Андрей Беррат (настоящее имя Герман Шмидт) работал в Германии в ЦК МОПР, после прихода Гитлера к власти полгода провел в концлагере. При обыске в
156
клятвы на верность Гитлеру: «Я обязуюсь перед моим вождем слепо ему подчиняться, быть ему верным и обязанным вплоть до смерти». Как объяснял один из обвиняемых, Константин Фролов, идею такой клятвы ему подсказали репортажи советских газет о тайных ритуалах СС.
4. Троцкисты-террористы
Ведение следствия по восьмому и девятому пунктам 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР требовало от оперативных сотрудников НКВД относительно большего объема работы, чем шпионаж. В первом из этих пунктов шла речь о терроризме, во втором — о диверсионно-вредительской работе. Иногда к такой «смертельной смеси» добавляли и одиннадцатый пункт — создание контрреволюционных организаций, как правило, троцкистского толка. Для фальсификации доказательств подобных преступлений приходилось связываться с руководством учреждений и заводов, с партийными организациями. На подобную работу с документами у следователей органов госбезопасности районного и областного звена времени явно не хватало.
Как и во всем объеме АСД эпохи «большого террора», среди немецких дел нет ни одного, где террористические намерения «диверсионно-повстанческой низовки» переходили бы в фазу исполнения. Сценарии подготовки терактов против руководителей ВКП(б) и советского правительства выделяются даже на фоне общей фантасмагории вымученных признаний. Они звучат не только нелепо, но и слишком стандартно для того, чтобы иметь хоть какую-то точку опоры в действительности. Покушения на советских лидеров готовились во время демонстраций на Красной площади, в ходе торжественных заседаний в Большом театре, во время посещения ими столичных предприятий. Врач-хирург Института имени Склифо-софского Йозеф Рубенс, согласно обвинительному заключению, не только занимался шпионажем, передавая неизвестно куда статистику самоубийств по Москве, но и получил задание «умерщвлять ответственных работников, поступающих в больницу».
Каменщик Георг Герман, родившийся и проживавший в баварском городишке Швандорф с населением не более 10 тыс. человек, не только сколотил там «троцкистскую организацию», но и наладил актив-
его комнате нашли фотографию племянника Беррата в форме штурмовика, что и стало отправной точкой для следствия.
157
ное сотрудничество с местным отделением гестапо (никто не взялся проверить, существовало ли оно в этом городе). Швандорфские троцкисты (остававшиеся членами КПП), согласно сценарию следователя, втирались в доверие к коммунистам, выявляли самых активных, а затем выдавали их гестаповцам. Это выглядело весьма хлипко даже по меркам 1937 г., и Герману добавили еще и участие в «троцкистской шпионской организации политэмигрантов», проживавших в общежитии МОПР в Москве. Нечто подобное заставили признать и мать двоих детей Анну Фелер. Переправленная компартией в Советский Союз, так как ее муж находился в концлагере, она объявила себя членом «троцкистской группы женщин-политэмигранток».
Коллективное дело на нескольких выходцев из Германии, два обвиняемых из которого, Моисей и Натан Лурье, были «делегированы» на первый показательный процесс, завершалось уже после опубликования и его стенограммы, и приговора «троцкистским террористам-двурушникам». Обвинительное заключение на лиц, оставшихся в ведении Московского управления НКВД, постранично цитировало приговор показательного процесса. Поскольку до массовых операций дела еще не дошло, следователи достаточно подробно «реконструировали» террористические намерения обвиняемых. Так, Эрих Констант уже 1 мая 1932 г. должен был стрелять в Сталина и Ворошилова из толпы демонстрантов. Однако колонна его района проходила слишком далеко от Мавзолея. Позже террористы решили кидать бомбы, которые для них подготовили в германском посольстве.
Не менее комичными, хотя столь же трагичными по своим последствиям для жертв, являлись обвинения во вредительстве. В подобных случаях сотрудники НКВД опирались на данные, поставляемые по их запросам с заводов и различных учреждений, вплоть до подмосковных колхозов. Обычное разгильдяйство, практически незаметное на фоне общей бесхозяйственности, раздувалось до размеров политического преступления. На немецких рабочих и служащих можно было списать все, что угодно. Работавший на совхозной ферме Георг Губер заражал молодняк256, кто-то распылял бактерии или семена сорняков на полях, умышленно портил станки и иное оборудование, совершал аварии на дороге.
' «Работая в области мелкого животноводства, занимался вредительством с целью вывести из строя молодняк, для чего умышленно содержал двор, в котором находился молодняк, в антисанитарных условиях». Перейдя в другой совхоз, Губер из тех же вредительских побуждений «запустил» корову-рекордистку, и та перестала давать рекордные удои — так звучали обвинения в его адрес в обвинительном заключении.
158
Курт Шмельцер, слесарь троллейбусного парка в Москве, регулярно подкладывая в моторы гайки и гвозди, «всеми мерами старался вызвать недовольство пассажиров частыми остановками троллейбусов». То же инкриминировали и шоферу Александру Фейергерду, который согласно производственной характеристике, попавшей в материалы следствия, неизменно забывал при капитальном ремонте болты и гайки в моторе своего грузовика. Заведующий продуктовым магазином Владимир Трабант, попавший в Россию военнопленным, после соответствующей обработки признал, что сознательно гноил продукты во вверенном ему учреждении. Кроме того, он стал шпионом от бедности. «В Советском Союзе прожить на одну зарплату очень сложно, тем более когда существовала карточная система, я зарабатывал очень мало, поэтому и пошел на это преступление»257. Любой знакомый с реалиями советской жизни прекрасно знал, что любой завмаг в условиях тотального дефицита и карточной системы катался как сыр в масле, но органы госбезопасности верили в то самое «Зазеркалье», которое сочиняли.
Семнадцатилетний сын Эрны Шефтер Герхард, едва устроившись на машиностроительный завод в Подольске, развернул настоящую биологическую войну. В обвинительном заключении по его делу можно прочитать, что он «с целью распространения кожных заболеваний бросил пойманную им мышь в бак с эмульсией, которая применяется для охлаждения обрабатываемых деталей и резца, рассчитывая, что при попадании в брызгах от вращения на лицо это будет вызывать заражение кожи».
Оставшийся без работы и постоянного места жительства Вальтер Рефельд «признался», что готовил взрывы в метро, так как «хорошо знал расположение главных входов на станцию Киевская». Взрывчатку он должен был получить в германском посольстве сразу же после нападения Гитлера на Советский Союз. Это выглядело полным бредом даже в глазах следователей Кунцевского района, прославившихся своим «липачеством», и не попало в обвинительное заключение.
Протоколы допросов показывают, что иерархии обвинений в известной мере соответствовала иерархия признаний. В ряде случаев немцы, признававшие шпионаж, категорически отказывались подписывать обвинения во вредительстве и подготовке диверсий. Очевидно, сказывалась обработка сокамерниками — признание подобных обвинений означало бы верную гибель, в то время как за шпионаж должны были «всего лишь» выслать в Германию. Бывший руководи
257 ГАрф. ф. ю 035. Оп. 2. Д. 17377.
159
тель немецкого клуба в Москве Пауль Шербер-Швенк, признавший шпионаж, наотрез отказался причислить себя к членам троцкистской организации. Может быть, решающую роль в таком упорстве сыграла гордость функционера КПГ и депутата прусского ландтага за чистоту своей партийной биографии, который всегда подчеркивал, что никогда не имел уклонов от генеральной линии? Мы об этом уже никогда не узнаем...
Глава 9
ДИНАМИКА РЕПРЕССИЙ 1. Директивы и исполнители
Доведенные до приговора дела с политическими обвинениями в адрес немецких граждан появляются в ГАРФ только с 1934 г. Можно предположить, что до этого момента репрессии по отношению к иностранцам носили точечный характер и с ними справлялся центральный аппарат ОГПУ-НКВД. Интересно, что все три дела 1934-1935 гг. трудно назвать сфальсифицированными — в каждом из них содержатся даже вещественные доказательства, будь то пуговица с подобием фашистской свастики, карикатуры на вождей ВКП(б) или фальшивый советский паспорт.
С весны 1936 г. начались аресты тех немцев, в биографиях которых имелись разного рода «грешки» и темные пятна. Это могли быть партийные уклоны и оппозиции, неудачная работа в качестве сексота НКВД или советского разведчика, нелегальное прибытие в СССР. В групповых делах в число подельников главного обвиняемого попадали лица из круга его знакомых, которые даже не являлись членами КПГ или ВКП(б). Следствие велось достаточно долго — из 25 человек, арестованных в 1936 г., в том же году были осуждены лишь пятеро. Контрразведчики из УНКВД МО подключились к проведению репрессий только в июле, однако сразу же развили завидную активность — на их долю приходится более половины арестованных во второй половине 1936 г. и учтенных в нашей базе данных.
Низовые структуры госбезопасности в тот момент участвовали в политических репрессиях скорее в инициативном, нежели в директивно-принудительном порядке. Примером может служить групповое дело на 35 человек, следствие по которому вел Серпуховской райотдел НКВД в 1936 — начале 1937 гг.258 Оперуполно
258 ГАРФ. Ф. 10 035. On. 1. Д. П-63132.
160
моченный В. И. Хватов в одиночку сочинил контрреволюционный троцкистский заговор на местной суконной фабрике, копировавший сценарий первого показательного процесса. Как только в идущих сверху директивах НКВД стали проявляться контуры будущих национальных операций, Хватов расширил круг арестованных.
В результате сфабрикованная им подпольная троцкистская организация районного масштаба стала интернациональной. Говоря языком самого Хватова, она «сомкнулась в лице фашистов Мюллер и Шипонец с другой подпольной контрреволюционной фашистской организацией, созданной из числа немцев, поляков, австрийцев бывших военнопленных, политэмигрантов (перебежчиков границ) и беженцев Серпуховского, Угодско-заводского и Высокинического районов, по прямому указанию Германского и Польского консульств в городе Москве»259. Ударник Хватов, стремившийся попасть на глаза высокому начальству, был явно не одинок. Стремление одним решительным ударом покончить со всей «нечистью» в зоне собственного «чекистского обслуживания» отражало радикальные настроения немалой части сотрудников органов госбезопасности, что, в свою очередь, подпитывало установки сталинского руководства, озвученные позже, летом 1937 г.
Серьезным толчком к расширению масшабов репрессий стало директивное письмо ГУГБ НКВД «О террористической, диверсионной и шпионской деятельности немецких троцкистов, проводимой по заданиям гестапо на территории Союза СССР», появившееся 14 февраля 1937 г.260 Во второй половине февраля — мае этого года были арестованы 15 человек из нашей базы данных, подавляющему большинству из них были предъявлены обвинения в шпионаже. Исключением являлись рабочие завода «Точизмеритель» Эрнст Лейбехер и Альфред Фребель, которым отвели роль руководителей контрреволюционной организации «брандлерианцев». Под последними подразумевались сторонники бывшего лидера КПГ Генриха Брандлера, образовавшие в 1929 г. в Германии собственную оппозиционную компартию261. Судя по тому, что и Лейбехер, и Фребель были направле
259 Из постановления о продлении следствия, датированного 14 мая 1937 г. Сохранена стилистика источника. Данное дело в силу своего масштаба было представлено на Военную коллегию Верховного суда СССР от имени областного управления НКВД.
260 См. Наказанный народ. С. 40.
261 Bergmann Th. "Gegen den Strom". Die Geschichte der KPD (Opposition). Hamburg, 2001. О выходцах из Тюрингии, записанных в «брандлерианцы», см. Kaiser G. Russlandfahrer. Aus dem Wald in die Welt. Die Facharbeiter aus dem Thueringer Wald in der UdSSR 1930-1965. Tessin, 2000.
161
ны на заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР (ВКВС) и получили смертный приговор, контрреволюционный заговор в иерархии обвинений стоял выше стандарнтых обвинений в шпионаже.
В марте 1937 г. был издан приказ НКВД, требовавший провести персональный учет всех иностранцев, принятых в гражданство СССР с 1 января 1936 г.262 Параллельно началось составление списков лиц, рассматривавшихся как потенциальные агенты германской разведки263. Очевидно, что такая активность органов госбезопасности была санкционирована высшей властью. Сталин принял непосредственное участие в подготовке статьи в газете «Правда» от 4 мая 1937 г., призывавшей разоблачать агентов иностранных разведок. Эта статья стала «важным элементом идеологической подготовки большого террора», она имела прямое отношение к будущим судьбам немцев, оказавшихся в СССР264.
По инициативе Сталина появился приказ НКВД № 00439, датированный 25 июля 1937 г. и открывший собой черную полосу национальных операций. Первые аресты по всей стране начались в ночь на 30 июля. В нашей базе данных — 50 человек, арестованных 29 и 30 июля. Далеко не все они являлись германскими подданными, занятыми в оборонной промышленности, о которых шла речь в приказе. Девять человек являлись к моменту ареста гражданами СССР, еще четверо были записаны как лица вне подданства, что позволяло как угодно трактовать их правовой статус. В поле зрения органов госбезопасности попадали преимущественно работники крупных предприятий (не только оборонных), при этом арестованный, как Эрна Шефтер, мог занимать скромную должность заводского библиотекаря. Позже приказ № 00439 стал применяться настолько расширительно, что со ссылкой на него репрессировали лиц, не являвшихся ни этническими немцами, ни гражданами Германии, пенсионеров, домохозяек265.
К 6 августа 1937 г. в Москве и Московской области было арестовано 130 граждан Германии266. В нашей базе данных за этот период 89 арестованных (из них 22 — советские граждане), т. е. областное
Ш1 Хлевнюк О. В. Указ. соч. С. 310.
263 Наказанный народ. С. 41.
264 Хлевнюк О. В. Указ. соч. С. 295.
265 Например, еврей Соломон Немировский, попавший в плен в ходе Первой мировой войны и до возвращения в Россию в 1928 г. работавший в советском торгпредстве в Берлине. Его жена Марта, также репрессированная со ссылкой на приказ № 00439, после приезда в СССР вообще нигде не работала.
266 Наказанный народ. С. 38.
162
управление госбезопасности стало лидирующим органом при проведении репрессий в столичном регионе. Это подтверждается статистикой на конец 1937 г. По данным представительства КПГ за этот период был арестован 551 член партии, находившийся в СССР, из них 228 — в Москве267. На долю областного управления, по нашим данным, к концу 1937 г. приходится арест более чем 100 немцев, которые являлись членами КПГ, остальных следует отнести на счет центрального аппарата НКВД.
Летом-осенью 1937 г. районные отделения и отделы НКВД еще не были подключены в полном объеме к арестам и ведению следствия по национальным операциям. Да и оперативные сотрудники с Малой Лубянки еще не до конца разобрались, что в новых условиях можно обойтись без особого пиетета по отношению к иностранцам. Они не применяли жестких средств воздействия, поэтому среди тех германских граждан, кто был арестован в конце июля — августе, признавшихся в шпионаже явное меньшинство. Однако это не мешало появлению обвинительных заключений с формулировками, подобными той, что имеется в деле слесаря завода имени Фрунзе Франца Бергера: «Виновным себя не признал, но путаность его показаний достаточно изобличает в этом».
Чтобы максимально развернуть национальную составляющую большого террора, нарком Ежов задумал очередную реорганизацию органов госбезопасности. В структуре областных аппаратов НКВД, в отличие от центрального, не было специального управления государственной безопасности (ГУГБ НКВД)268. Однако структура чекистских отделов УНКВД копировала структуру ГУГБ. Как и в центральном аппарате, агентами иностранных разведок занимался Третий отдел, его называли контрразведывательным (КРО). В январе 1938 г. Ежов на совещании руководящих сотрудников наркомата выступал за то, чтобы в составе КРО ГУГБ НКВД выделить отдел, который будет заниматься исключительно Германией. «Он должен включать в себя обслуживание посольства, всей немецкой колонии, и обслуживание всего немецкого населения Союза, т. е. базы контрразведки, которая имеется в Союзе, т. е. нужно дать чисто немецкую линию сверху донизу»269.
267 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 94. Л.1. Вероятно, в эту цифру были включены и те члены партии, кто проживал в ближайшем Подмосковье.
268 О структуре НКВД см. Петров Н. В., Скоркин К. В. Кто руководил НКВД. 1934-1941. Справочник. М., 1999.
269 Петров Н. В., Янсен М. Указ. соч. С. 316-317.
163
Естественно, подобные установки дублировались на следующем, республиканском и областном уровне чекистской структуры, тем более в таком особом регионе, как столичный, и находили свое выражение в масшабах арестов. На долю сотрудников КРО УНКВД МО приходится более трети дел, по которым у нас есть достоверные сведения об органах, проводивших следствие — 225 АСД из 625. За Третьим следует Четвертый (секретно-политический) отдел — 74 дела (из них 52 — на членов мифической организации гитлерюгенд), затем Пятый (особый) отдел, который занимался «чекистским обслуживанием» армейских частей — 36 дел, Дорожно-транспортный отдел — 17 дел.
Случаи, когда структурные подразделения, входившие в УНКВД МО, «обменивались» подследственными с ГУГБ НКВД, можно буквально пересчитать по пальцам. В центральный аппарат передавались наиболее «перспективные» кандидаты, например уже упомянутые Натан и Моисей Лурье, ставшие обвиняемыми на первом показательном процессе. Фриц Фрейман, переданный в Особый отдел ГУГБ, имел полный набор преступных признаков: был исключен из ВКП(б), работал на оборонном предприятии, несколько раз пытался выехать из СССР, да еще и имел в Германии брата-фашиста. Дела забирали в ГУГБ и тогда, когда «сверху» поступал сигнал о немедленном освобождении арестованного. Так случилось с известным биологом из Германии Юлием Шакселем, который в горячке «последнего набора» был арестован Фрунзенским райотделением НКВД. Через два месяца после ареста, 17 мая 1938 г., Шаксель был освобожден по постановлению Четвертого отдела ГУГБ270.
Центральный аппарат также скупо делился своими арестованными с областным управлением — такие случаи можно пересчитать по пальцам. Врач и писатель Лотар Вольф первоначально планировался в качестве обвиняемого по делу международной еврейской организации «Агроджойнт», следствие по которому вел Третий отдел ГУГБ. Однако спустя несколько месяцев его передали в Московское управление, причем на основе его показаний было арестовано несколько десятков человек, а сам Вольф после такой «отработки» был расстрелян по приговору ВКВС.
Более заметна динамика движения дел, представлявшихся перспективными, от низовых структур НКВД — райотделов и райотде
Справка по делу Шакселя сохранилась в АСД Лотара Вольфа. Факт ареста Шакселя отмечен в дневнике В. И. Вернадского.
164
лений — к аппарату областного управления на Малой Лубянке. Трое из проходивших по делу об «антикоминтерновском блоке» (Ганс Блох, Вальтер Розе, Валентин Гане) были арестованы районными отделениями. Причиной их передачи «наверх» были, очевидно, не признательные показания (как уже неоднократно говорилось, в марте 1938 г. «признавались» все), а то, что они являлись германскими гражданами. В ряде АСД зафиксировано, что местные органы госбезопасности, проведя лишь предварительное дознание, передавали его материалы в областной аппарат. Так поступили в Ростокинском отделении НКВД г. Москвы после ареста группы немцев, проживавших в Сокольниках, в доме по улице Олений вал, дом 20. Однако на Лубянке сочли следствие законченным, и все арестованные были осуждены уже через две недели после своего ареста271.
К концу 1937 г. стало ясно, что без привлечения низовых звеньев наркомата невозможно добиться заданных сверху темпов массовых операций. Подводя итоги кулацкой операции, об этом говорил на совещании руководящих сотрудников НКВД 24 января 1938 г. Николай Ежов: «От мысли о ликвидации кое-где районов и создания вместо них оперативных секторов придется отказаться, так как последняя операция показала, что без районов мы бы ничего не сделали, мы бы с этой задачей не справились»272.
О вкладе низовых чекистских структур в немецкую операцию 1936-1941 гг. красноречиво свидетельствуют цифры — из 625 дел, по которым у нас есть достоверные данные об органе, проводившем следствие, более трети (218) было завершено райотделениями столицы и райотделами НКВД Подмосковья. Из 218 «районных» дел 163 приходятся на период массовых арестов с 29 июля 1937 по 31 марта 1938 г. В свою очередь, 86 из этих 163 дел относятся к завершающему этапу немецкой операции, т. е. проходившие по ним люди были арестованы в феврале-марте. Доля районного звена в законченных следственных делах УНКВД МО в те месяцы составляла около 40 %.
Серпуховский райотдел НКВД, где работал упоминавшийся выше следователь Хватов, равно как Кунцевский, Мытищенский, Коломенский и ряд других, относился к числу «ударников», давших максимальные цифры арестованных по политическим статьям в Подмосковье. Первоначально это были разного рода «антисоветские элементы», начиная с февраля 1938 г. — иностранные шпионы и диверсанты. В период массовых операций эти районы ставились в пример
271 ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-39069.
272 Цит. по: Петров Н. В., Янсен М. Указ. соч. С. 319.
165
остающим, после завершения «ежовщины» туда были направлены комиссии для проверки, по итогам их работы руководители райотделов были сняты со своих постов и осуждены273.
В большинстве районных структур НКВД, не охваченных «социалистическим соревнованием», проводилась тактика затягивания следствия по шпионским делам, что позволило обвиняемым дождаться перемены настроений в ноябре 1938 г. Типичным примером является дело Вильгельма Рерса, политэмигранта и рабочего бетонного завода, которое велось Красногорским райотделом. В дальнем Подмосковье лиц, подходивших под критерии немецкой операции, было найти не так легко. В результате такое лицо выдвигали в резиденты, как это было с Эрнстом Гельвигом в Павлово-Посадском районе, а «низовку» набирали из местных жителей без немецкого контекста. Следствие по делу Гельвига велось нединамично, очевидно, местные оперативники испытывали некую растерянность перед иностранцем, который требовал переводчика, отказываясь подписывать протоколы допросов на русском языке. В результате дело было передано на заседание Мособлсуда, который вначале отправил его на доследование, а потом оправдал обвиняемого.
Последний толчок проведению национальных операций дало распоряжение Ежова, датированное 1 февраля 1938 г. В нем шла речь об ускорении их темпов, содержалось требование «подвергнуть аресту всех подозреваемых в шпионской, диверсионной и иной антисоветской деятельности немцев, состоящих в советском гражданстве, применительно категориям, перечисленным моем приказе 00485»274. Справки на арест немцев, готовившиеся в низовых структурах НКВД в последующие дни, напрямую ссылались на данный приказ, регламентировавший польскую операцию.
Датой окончания национальных операций в распоряжении Ежова называлось 15 апреля, в московском регионе массовые аресты были закончены в последий день марта. За февраль-март 1938 г. было арестовано более трети немцев, ставших объектом нашего исследования. Днями «пиковой нагрузки» стали дни (точнее, ночи) И и 12 марта, когда было арестовано 15 и 21 человек соответственно.
В Серпуховском райотделе НКВД были осуждены его руководитель М. И. Ве-селов и следователь В. И. Хватов, о чистке в Кунцевском райотделе НКВД см. Ват-лин А. Ю. Террор районного масштаба. С. 102-110.
274 Наказанный народ. С. 52. В основе распоряжения лежало решение Политбюро от 31 января 1938 г. (Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД 1937-1938. С. 468).
166
Таким образом, массовые аресты в ходе немецкой операции применительно к столичному региону укладываются в период с 29 июля
1937 по конец марта 1938 г., на него приходится 556 из 720 арестов по политическим мотивам, учтенных в базе данных, т. е. более двух третей. Из 556 человек — 111 граждан Германии, почти все они были приговорены к высылке. Всего из числа арестованных в эти 8 месяцев осуждено 520 человек, из них расстреляно 215, т. е. около 40 %. Данная цифра значительно меньше процента расстрелянных в рамках немецкой операции по всей стране, названного в научной литературе — 76,17 %275. Такая разница связана, очевидно, с тем, что далеко не все из учтенных в нашей базе данных лиц, арестованных в период массовых репрессий, рассматривались в качестве немцев. «Можно сказать, что больше 70 % членов КПГ арестованы НКВД», — докладывал в конце апреля 1938 г. сотрудник представительства немецкой компартии Пауль Йекель, называя цифру в 842 арестованных276. На долю УНКВД Московской области приходится более четверти из них — по неполным данным его сотрудники вели следствие в отношении более чем 220 человек, которые на момент ареста являлись членами КПГ.
В рамках известного постановления ЦК ВКП(б) от 17 ноября
1938 г. были отменены «тройки» и «двойки», а также спецколлегии областных и районных судов, теперь решения по политическим преступлениям могли принимать только Особое совещание НКВД и военные трибуналы (ВТ)277. Приказ НКВД СССР № 00762, конкретизировавший положения этого документа, ставил точку в практике национальных операций. В нем перечислялись «ошибки и извращения», имевшие место в деятельности органов госбезопасности эпохи большого террора: сворачивание агентурно-осведомительной работы, отказ от установления индивидуальной вины, исключение прокуратуры из следственного делопроизводства278. Наиболее одиозные «ударники» из числа сотрудников НКВД сами оказались под следствием, для арестованных по политическим обвинениям, еще не получивших приговоров и томившихся в переполненных московских тюрьмах, настала пора «передопросов», открывавшая перед ними призрачную перспективу освобождения.
275 Наказанный народ. С. 69.
276 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 101. Л. 8.
277 Соломон П. Указ. соч. С . 242.
278 См. Бутовский полигон. Вып. 7. С. 315.
167
2. Осуждающие инстанции
Следственные органы в период «национальных операций» фактически предрешали судьбу арестованного, ибо тот, чье дело отправляли на заседание ОСО НКВД, получал приговор к заключению в лагерь, а дела, рассматривавшиеся Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР («двойкой») в так называемом альбомном порядке, заканчивались расстрелом. В один день, 29 декабря 1937 г., Ежов и Вышинский рассмотрели материалы на 1000 человек, 992 из них были осуждены к высшей мере наказания279. 17 мая 1938 г. они приговорили к расстрелу 311 человек, представленных от УНКВД МО, из них 36 человек — немцы.
Подавляющее большинство расстрелянных из нашей базы данных прошло через «двойку». Исключением являются всего девять человек, приговоренных к расстрелу «судебной тройкой» при УНКВД МО. Их «социальное лицо» доминировало над германской составляющей биографии — это были безработные (Рихард Зурке и Карл-Генрих Саванов), заключенный Дмитлага (Отто Ласе), а также работники Метростроя, следствие по которым вел Дорожно-транспортный отдел УНКВД. Еще трое метростроевцев (Генри Борн, Отто Треттау, Артур Гертрампф) решением «тройки» от 10 октября 1938 г. были приговорены к различным срокам заключения в лагерь.
Особое совещание как внесудебная инстанция, выносившая приговоры по политическим преступлениям, существовала со времен ВЧК. Новое положение об ОСО НКВД было утверждено Политбюро 8 апреля 1937 г. и вписывалось в стратегию подготовки большого террора. ОСО получало право приговаривать к заключению до 8 лет за политические преступления, а также «высылать за пределы СССР иностранных подданных, являющихся общественно опасными»280. Формально ОСО принимало решения там, где не было возможности организовать нормальный судебный процесс, например, если свидетели обвинения были уже осуждены либо являлись «сексотами» (Густав Грабнер). На самом деле данный механизм использовался для бесконтрольной расправы над подлинными и мнимыми противниками большевистского режима.
Мозохин О. Б. Право на репрессии. Внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918-1953). М., 2006. С. 163.
280 Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД 1937-1938. С. 126-127. 5 сентября 1937 г. в рамках «польского приказа» максимальный срок, к которому имело полномочия приговаривать ОСО НКВД, был повышен до 10 лет. Очевидно, это правило применялось и в ходе немецкой операции (Там же. С. 336).
168
В приговорах внесудебных органов не содержалось ссылок на тот или иной пункт 58 статьи УК. Постановление ОСО содержало формулировки «контрреволюционная деятельность», «контрреволюционная агитация», не расшифровывая их. В протоколах «двойки» вообще не указывался характер преступления, речь шла лишь о репрессии «в порядке приказа № 00439».
Военная Коллегия Верховного Суда СССР, являвшаяся высшей судебной инстанцией страны, занималась рассмотрением дел о политических преступлениях, следствие по которым велось ГУГБ НКВД. В отличие от «двоек» и «троек» ее деятельность не ограничивалась периодом большого террора. Законченные дела Московского управления попадали на В KB С лишь в том случае, если его руководители считали их важными и выигрышными. В нашей базе данных — 24 осужденных этим органом. Статистика по ним распределяется следующим образом: до августа 1937 г. было осуждено 14 человек,
7 из них приговорены к ВМН, в период массовых операций осуждено
8 человек, после их завершения — 2, все 10 были расстреляны.
Дело на советских студентов, учившихся в Берлине, и сотрудников советского торгпредства завершилось приговором ВКВС 7 октября 1936 г. Именно из него были выделены материалы на проживавших в Германии Натана и Моисея Лурье, ставших жертвами первого показательного процесса281. Участники контрреволюционной группы Таубенбергера поступали на ВКВС на протяжении трех дней в мае-июне 1937 г.
Оба многотомных дела отличает солидность исполнения, следователи не жалели времени на документирование вымышленных преступлений, по нескольку раз проводя очные ставки, «закрепляя» показания обвиняемых. Последние в ходе заседания ВКВС отказывались от своих признаний, надеясь на правосудие, хотя и видели его формальный характер. Так, процесс по делу сторонника «левой оппозиции» в КПГ Фрица Шиманского длился всего лишь час с небольшим, его жены — и того меньше. Жена Таубенбергера попала на ВКВС вместе с мужем, в остальных случаях жены приговоренных репрессировались как «члены семьи изменника родины» (Элла Фребель, Гетвиг Вильнер, Эмма Лейбехер).
Отбор дел на ВКВС проводился в секретариате Особого совещания НКВД. Помимо «тяжелых случаев» туда направляли материалы
81 К расстрелу приговорили всех четверых подсудимых, в том числе Эриха Константа и Павла Липшица, которые представлены в базе данных. Родившийся в Польше Липшиц приехал в Германию в 1922 г. из Литвы и работал в советском торгпредстве в Берлине.
169
на лиц, сохранивших германское гражданство, высылка которых по тем или иным причинам представлялась нецелесообразной. 14 мая 1938 г. ОСО передало в высшую судебную инстанцию законченные следственные дела на Роберту Гроппер и Вилли Рабэ. Первая являлась до 1933 г. сотрудником ЦК КПГ и депутатом рейхстага, и ее появление в Германии наверняка привело бы к нежелательному резонансу282. Второго готовили к переброске на нелегальную работу в Германию, и он также слишком много знал. Оба прибыли в СССР по подложным документам и проживали в Москве под вымышленными именами. Однако ВКВС отказалась принимать на свое рассмотрение дела, липовый характер которых был слишком очевидным. В них не было ни признаний самих обвиняемых, ни прямых указаний на их шпионскую деятельность со стороны третьих лиц. В результате дело Гроппер вернули на доследование, а дело Рабэ передали в обычный суд, и вместо расстрельного приговора он получил «всего» три года заключения в лагерь.
С середины ноября 1938 г. в тюрьмах началась полоса активных допросов тех подследственных, кто досидел без приговора до конца «ежовщины». Из 556 арестованных в период немецкой операции под следствием все еще оставалось 63 человека. Практически все они отказались от вымышленных признаний, данных ранее, эти отказы были зафиксированы в протоколах допросов, а в ряде случаев в них попали и рассказы подследственных о методах их «физической обработки». В следственный процесс возвратились прокуроры, в документах стали появляться их отметки о просмотре дел и утверждающие резолюции. В целом они играли в рамках правил, навязанных надзорным органам сверху, соглашаясь с передачей дел на рассмотрение Особого совещания НКВД283. Однако в ряде случаев им все же удавалось отправить дело на доследование, переквалифицировать обвинение на более легкую статью (как правило, шпионаж на антисоветскую агитацию) или добиться рассмотрения дела судебными органами.
Военный трибунал Московского военного округа в 1939-1940 гг. не проявлял стахановского рвения, принимая к производству дела только на тех лиц, которые имели хоть какое-то отношение к вооруженным силам. Главный инженер «Мосфильма» Ганс Мориц-Гримм курировал деятельность пиротехнического цеха киностудии, Борис
См. очерк о Роберте Гроппер в третьей части книги. 283 Так, при просмотре дела Хиля Рогозинского прокурор поставил резолюцию: «Учитывая, что обвиняемый является политэмигрантом, дело подлежит рассмотрению на ОСО».
170
No comments:
Post a Comment