Saturday, June 28, 2014

7 А.Ю.Ватлин Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941


пропаганды, чтобы самим фактом возвращения продемонстрировать, что бывшие коммунисты предпочитают из СССР вернуться в Германию», — утверждал Ульбрихт в письме Димитрову 2 ноября 1940 г.368
Однако в ряде случаев партийные функционеры сами подталкивали женщин к такому шагу. Работавшая секретаршей в представительстве КПГ при ИККИ Эдит Юст была уволена после ареста ее мужа Вальтера Бетхера. Вслед за этим она была исключена из партии «за некритическое отношение к аресту мужа и отсутствие политического фундамента»369. Ей «порекомендовали» покинуть страну, через день в милиции немке вручили принудительную визу на выезд из СССР. У Эдит, оставшейся по указанию руководителей КПГ гражданкой Германии, был просрочен паспорт. Получив его на руки, она отправилась в посольство, где чиновники, узнав, что она работала в Коминтерне, дали волю своим эмоциям: «Ага, когда пришла нужда, сразу нашла путь в посольство». Женщину предупредили, что если ее вышлют в Германию, она окажется в концлагере370. Эдит Юст избежала такого развития событий, став для гестапо ценным источником информации о структуре и сотрудниках аппарата Коминтерна, где она проработала около пяти лет.
Отъездом в Германию закончились и мытарства Гертруды Диттбендер. После ареста мужа она была лишена пособия МОПР и выселена из служебной квартиры. Зиму 1938-1939 гг. немка прожила в дачном домике без отопления, весной она вновь просила предоставить ей и сыну хоть какое-то жилье, чтобы «не пришлось, как другим женщинам, жить нелегально на вокзалах и в лесах»371. Гертруда уже в июне 1938 г. получила принудительную визу на выезд из СССР, но лишь в феврале 1940 г. обратилась за помощью в германское посольство, а потом и совсем переселилась туда. Ее подруги доносили в отдел кадров Коминтерна, что там Гертруда получает бесплатную еду и ежемесячное денежное пособие, заискивает перед послом Шуленбур-гом и даже написала благодарственное письмо самому Гитлеру372.
308 Димитров отправил письмо Берии, вычеркнув абзац о необходимости изменить отношение к близким арестованных, которые «показали себя хорошими коммунистками» (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 74. Д. 143. Л. 1-5).
369 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6411. Л. 31.
370 Письмо Эдит Юст в ИККИ от 3 марта 1938 г. (Там же. Л. 53-55).
371 Там же. Д. 513. Л. 24.
372 В мае 1940 г. Гертруда Диттбендер писала в Президиум ИККИ: «Мне остается два пути — повеситься или отправляться обратно в Германию. Оба пути для меня как убежденной коммунистки неприемлемы» (Там же. Л. 6).
211

4. -«Квартирный вопрос
Жилая площадь являлась главной ценностью советского человека, она олицетворяла собой то пространство свободы, которое отмеряло ему государство. Ко второй половине 30-х гг. и в этой сфере сложилась уже очевидная для всех иерархия — от «койкомест» в общежитиях, арендованных у хозяев «углов» и комнат в коммуналках до отдельных квартир со всеми удобствами, в которые вселялись представители новой сталинской номенклатуры373.
Судя по отметкам в протоколах обыска и ареста, немецкие эмигранты находились в нижней части этой пирамиды. Как правило, семьи проживали в комнате, причем гораздо престижнее считалось жить в «старом фонде», чем в построенном наспех рабочем бараке. Изолированная квартира из нескольких комнат была скорее исключением, нежели правилом. Ее получали иностранные специалисты, если это было обговорено при их найме на работу, либо если человек дослужился до значительных постов (Герман Таубенбергер, Ганс Мориц-Гримм).
Сотрудникам аппарата Коминтерна оставалось только мечтать о таких жилищных условиях. В гостинице «Люкс», где они проживали, находились все необходимые социальные объекты — столовая, библиотека, медпункт. Однако даже семья с детьми не могла претендовать более чем на одну комнату. Политэмигранты проживали в гостиницах классом ниже, при трудоустройстве им либо приходилось вносить часть платы за жилье, либо переселяться в заводские общежития. «
Если комната находилась в распоряжении одного человека, при аресте ее также опечатывали, если это было «койкоместо», то обыскивали прикроватную тумбочку, а личные вещи оставляли на хранение коменданту общежития. Жилплощадь, где проживали родственники арестованного, не конфисковывалась, хотя в отдельных квартирах опечатывали одну из комнат. На этом неприятности для родственников не кончались: если это было служебное жилье, как в случае с семьей Диттбендер, администрация делала все для того, чтобы выселить неугодных нанимателей. Жилье, находившееся на балансе Моссовета, иногда передавалось сотрудникам органов госбезопасности. Подобная судьба, например, ждала комнату, в которой проживал Отто Ритдорф — она попала на баланс Административно-хозяйственного отдела УНКВД МО.
373 См. подробнее: Меерович М. Наказание жилищем. Жилищная политика в СССР как средство управления людьми (1917-1937 годы). М., 2008.
212

Поражает находчивость людей в попытках сохранить жилье перед лицом неминуемых репрессий. Сотрудницу Разведупра РККА Эрну Виндт прописала в квартиру подлинная жена ее мнимого мужа — советского разведчика, с которым Эрна ранее работала в Португалии. Прописала по просьбе мужа, который дал ей такой совет в письме из-за границы — если тебя арестуют, мы хотя бы не потеряем комнату. Как видим, угроза ареста воспринималась как обыденная реальность, к которой следовало подготовиться заранее.
«Квартирный вопрос», о котором писал Михаил Булгаков, действительно порождал ситуации, достойные драматургии. Марта Не-мировская проживала в одной комнате с двумя мужчинами — предыдущим и нынешним мужем. Их всех троих разом арестовали, что вызвало понятное удивление следователя: «Чем объяснить, что, сойдясь с Вальд Л. И., который имеет две комнаты, Вы не переехали к нему жить, а продолжали жить втроем и в одной комнате?» На самом деле здесь не было ничего необычного — оставаясь в старой квартире, Марта сохраняла права на нее, а что касается моральных аспектов подобного общежития, что ж, это были издержки нового быта. В конечном счете старый муж не имел ничего против нового, все трое вели общее хозяйство, и дело обошлось без обычных в таких ситуациях доносов друг на друга.
В горячке массовых операций о запечатанных комнатах забывали. Комнату размером в 8 кв. метров, которую снимал на даче в Перловке Эрнст Фабиш, хозяйка смогла «распечатать» лишь после обращения к руководству НКВД. Только после обращения другой хозяйки к Ежову сняли арест с комнаты, угол в которой снимал Франц Кауфман, а вещи немца были переданы женщине на ответственное хранение.
Павел Гловацкий жил в здании по адресу Глазовский переулок, дом 7. Ордером, по которому жил бывший немецкий военнопленный, являлась справка, выданная находившимся в начале 20-х гг. в Москве Германским советом рабочих и солдатских депутатов374. Гловацкий работал электромонтером в Коминтерне и на протяжении 20 лет обходился без формальных документов. Принципиальный противник
3/4 В деле Гловацкого сохранился этот документ, снабженный фотографией. Совет, образованный просоветски настроенными военнопленными кайзеровской армии, вселился в здание Германского посольства по Денежному переулку сразу же после начала революционных событий в Берлине. Первоначально он рассматривал себя в качестве представительства Советской Германии, но так и не был признан Берлином. Это учреждение просуществовало до 1920 г. и щедро раздавало разного рода справки и мандаты. Летом 1919 г. Германскому совету пришлось потесниться — в то же здание вселился Исполком Коминтерна.
213

бюрократии или просто ленивый человек, он не удосужился до 1937 г. получить либо германский, либо советский паспорт. Рутинный обход квартир участковым привел к задержанию Гловацкого. Поскольку он с супругой жил в двух комнатах, опечатана была меньшая из них — размером в 4 кв. метра. После осуждения Гловацкого эта комната была передана на баланс областного управления НКВД, а его личные вещи возвращены жене.
Конфискация «лично принадлежащего имущества расстрелянных» проводилась уже после приговора, иногда эта процедура затягивалась на несколько месяцев после того, как тот или иной человек закончил свою жизнь на Бутовском полигоне. Вещи реализовыва-лись по бросовым ценам, вероятно, среди «своих». Если приговор был без конфискации, то об имуществе, сданном на хранение управдому, попросту забывали375. Как правило, главной ценностью было то, что эмигранты привозили с собой из Германии — фотоаппарат, радиоприемник, бинокль. Жена Маврикия Менкеса, заведовавшего во второй половине 20-х гг. отделом печати советского посольства в Берлине, добилась возвращения изъятой при аресте мужа пишущей машинки как единственного источника заработка. В НКВД знали, что женщина приходится племянницей самому Троцкому, однако в данном случае сработало правило, что родственники за дядю не отвечают.
В тех редких случаях, когда находившийся под следствием человек освобождался без приговора, его ждала тяжелая борьба не только за возвращение честного имени, но и жилищной площади, а зачастую и личных вещей. Проживавший в общежитии Эдуард Штилов при выходе из тюрьмы имел только то, что было на нем. Первым делом он обратился в представительство КПГ при ИККИ с просьбой помочь ему получить хотя бы пару обуви и галоши376. Роберта Гроппер, обращаясь туда же за помощью, указывала, что пока она находилась под следствием, из квартиры исчезли все ее личные вещи.
После заключения пакта и временного потепления советско-германских отношений органы НКВД стали внимательно относиться к запросам посольства о поиске вещей высланных из СССР или
375 В следственном деле Вальтера Кюнцеля сохранилось датированное мартом 1940 г. заявление управляющего домом по улице Матросская тишина, 16а, на имя наркома Берии о том, что переданные ему на хранение вещи репрессированных до сих пор находятся у него, лежат в сыром подвале и пришли в негодность. Проживавшая в том же доме работница Электрозавода Маргарита Киш после получения приговора написала заявление о выдаче ей личных вещей. Ее комната была распечатана, сотрудники НКВД «по спецуказанию» собрали чемодан теплой одежды и обуви — и запечатали комнату вновь.
376 Письмо от 17 ноября 1939 г. (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 13995).
214

компенсации за них. Жена Фрица Гюфтнера потребовала вернуть принадлежавший мужу фотоаппарат «Лейка». После активной переписки заместителей наркомов НКИД и НКВД фотоаппарат был разыскан и передан по назначению. Это было исключением, а не правилом. Обычно посольству Германии сообщалось, что те или иные предметы быта высланных невозможно разыскать, но компенсация за них все же выплачивалась.
5. Топография террора
Работа с архивно-следственными делами эпохи большого террора неизбежно приводит к мысли о том, что репрессии имели не только хронологическое, но и пространственное измерение377, концентрируясь вокруг нескольких точек в Москве и Подмосковье. При ближайшем рассмотрении образ «Лубянки» распадается на несколько адресов в рамках одного и того же «чекистского квартала». Областное управление НКВД находилось в многоэтажном здании по адресу Малая Лубянка, дом 9. В этом здании не было условий для содержания заключенных, поэтому следователи выезжали для допросов в московские тюрьмы — Бутырскую, Таганскую, Новинскую. Свои маленькие «Лубянки» находились и в районных центрах Московской области, которых было более 50.
Ни в одном из АСД не фигурирует адрес посольства Германии, хотя оно являлось одним из главных объектов «чекистского обслуживания» в Москве. Речь идет об особняке с роскошными интерьерами архитектора Ф. Шехтеля, расположенном в Леонтьевском переулке, дом 10. Напротив (дом 13) находились квартиры, где проживали дипломаты, вероятно, там получали пристанище и те немки, кто ожидал получения документов для возвращения на родину. Посольство денно и нощно охранялось, за дипломатами велась открытая слежка. Здесь же находился и консульский отдел. Торжественные мероприятия проводились в резиденции германского посла, которая находилась на Арбате (Чистый переулок, дом 5).
Сам факт посещения посольства приравнивался к преступному акту даже для германских граждан, для них была придумана особая категория обвинения — «консульские связи»378. Тем не менее посольство притягивало граждан Германии, проживавших в Москве. «Чте
377 Schloegel К. Im Räume lesen wir die Zeit. Ueber Zivilisationsgeschichte und Geopolitik. Muenchen, 2003.
378 См. Наказанный народ. С. 54-55.
215

ние фашистской прессы» в здании посольства, «участие в траурном вечере по поводу смерти Гинденбурга» и прочие контакты затем перекочевывали в обвинительное заключение по делам немецких эмигрантов (Ганс Ауэрс, Зигфрид Штейнметц, Артур Штенцель).
Посольство Германии находилось в центре переулка длиной в несколько сотен метров, который упирался в два самых важных адреса немецкой политэмиграции в Москве. Речь идет, с одной стороны, о Немецком клубе на улице Герцена, с другой — об общежитии на улице Горького, где проживали руководители и функционеры Коминтерна. Из этого общежития, вошедшего в историю как «отель Люкс»379, на расстрел только по линии УНКВД МО были отправлены 24 человека380, хотя структуры Исполкома Коминтерна находились под контролем центрального аппарата НКВД. В нашей базе данных по этому адресу проживали Люси Бауэр, Гертруда Тифенау, Бернард Рихтер, Генри Борн, Эрвин и Эрна Петерман, Ганс Ридель, Фриц Шульте-Швейцер, Георг Брюкман-Мюллер, Ганс Андер-Кнот, Ганс Блох.
Выше по улице Горького, в доме под номером 79/81, находились различные организации-наследники Межрабпома (Международной рабочей помощи), распущенного в 1935 г. На втором этаже здания находилось законспирированное представительство КПГ. На верхних этажах располагалось несколько комнат, куда селили партийных функционеров, занимавших в Германии высокие посты. В частности, там проживали Пауль Шербер-Швенк, Марта и Фриц Глобиг, Роберта Гроппер с мужем. В июне 1938 г. представительство КПГ переселилось на улицу 25 Октября, в двух шагах от Красной площади, что позволяло наладить лучшую конспирацию его работы.
Клуб иностранных рабочих в 20-е гг. располагался на Малой Дмитровке, в 30-е гг. в его распоряжение был предоставлен особняк на улице Герцена, дом 19. Поскольку немецкая секция клуба доминировала над остальными, он вошел в историю как «Немецкий клуб». Об участии в его мероприятиях обязательно спрашивали арестованных на допросах. Наличие клуба давало возможность трудоустроить немало эмигрантов, в разное время клубом заведовали Вальтер Розе-Розенке, Арнольд Цвиккер, Пауль Шербер-Швенк. Культоргом клуба был Эрнст Штейнбринг, инструктором физкультуры — Курт Бертрам, завхозом — Курт Арендт. Все они были впоследствии репрессированы.
379 Mayenburg R. Hotel Lux. Mit Dimitroff, Ernst Fischer, Ho Tschi Minh, Pieck, Rakosi, Slansky, Dr. Sorge, Tito, Togliatti, Tschou En-lai, Ulbricht und Wehner im Moskauer Quartier der Kommunistischen Internationale. Muenchen, 1978.
380 БуТовский полигон. Вып. 7. С. 327.
216

Многие эмигранты из Германии, попавшие в нашу базу данных, работали в клубе на общественных началах — Роберта Гроппер заведовала женским активом, Елизавета Фрицше вела кружок рисунка. Яков Гебель и Эрих Шуман являлись библиотекарями, врачи Вальтер Домке и Адольф Босс координировали работу медицинской, а инженер Рудольф Бетгер — технической секции. Клуб был закрыт в конце 1937 г., почти одновременно с немецкой школой им. Карла Либкнехта, где учились дети немецких эмигрантов.
Дом политэмигрантов находился на Воронцовом поле (ул. Обуха, д. 3) и служил пристанищем для рядовых членов КПГ, если они были признаны в статусе беженца от преследований буржуазной полиции. К 1937 г. там проживало несколько шуцбундовцев, и администрации порой приходилось гасить «межнациональные конфликты» между австрийцами и немцами. Там была столовая, где эмигрантов кормили, плюс выдавали неработающим 50 рублей в месяц. Дом находился в ведении МОПР, сотрудники которого прилагали немало усилий для того, чтобы трудоустроить своих подопечных вне Москвы. Но те возвращались, ибо бытовые условия в регионах были не намного лучше того, что им могло предложить столичное общежитие. Функционеры КПГ, такие как Вилли Клейст, воспринимали переселение на улицу Обуха как наказание, ибо отказывались проживать вместе с «подозрительными элементами».
Дом политэмигрантов располагался на территории Ленинского района столицы, и соответствующее райотделение НКВД черпало оттуда свой «контингент» в рамках национальных операций. Георг Герман был обвинен в том, что, «проживая в доме политэмигрантов, вошел в состав троцкистской шпионской организации из политэмигрантов, существовавшей в этом доме». Однако сколько-нибудь четкого оформления эта организация так и не получила. К апрелю 1938 г. в Доме политэмигранта не осталось ни одного мужчины, да и женщины большей частью являлись родственниками репрессированных. После ареста сына туда была отправлена Кэти Розенбаум. Она показывала на допросе, что в комнате проживало 11 женщин, из них 3 были арестованы до нее. Скученное проживание эмигрантов одной национальности создавало благоприятную почву для взаимных обвинений и доносов, многое из того, что отложилось в предыдущие годы, было востребовано в период немецкой операции.
В Доме политэмигранта проживали супруги Пауль Шефер и Анна Лехнер, Эрна и Эрнст Штельцер, Франц Штенцель с женой и сыном, Генрих Грюнвальд, Эрих Шульце, Иоганн Шлефель, Вильгельм Ген, Франц Койферт, Эрик Флеммиг, Генрих Стаффорд. После весны 1938 г. дом стал постепенно заполняться новыми жильцами, но в нем
217

слишком многое напоминало о произошедшем. Так, кладовые были забиты вещами репрессированных. Имущество семьи Штельцер, включая библиотеку из 200 книг, только в начале 1941 г. было сдано в госфонд. Несколько человек из нашей базы данных, как правило, инвалиды проживали на дачах МОПР, располагавшихся в ближнем Подмосковье: в Покровском-Стрешнево, Перловке и Ильинском.
Обильную жатву собрали сотрудники НКВД в доме иностранных специалистов и рабочих по адресу Ананьевский переулок, 5: всего около 30 человек, из них 12 были расстреляны в Бутово. В этом доме были арестованы в основном специалисты, приглашенные из Германии: Мартин Кнауте, Эрвин Моргнер, Ганс Петерсен, Людвиг Рут, Фриц Поллак, Владимир Торнер, Альфред Шмидт, Рейнвальд Бартоломей, Герман и Отто Мюллер. По отношению к оставшимся членам семьи проводилась тактика выдавливания с жилплощади, которая считалась служебной. Согласно показаниям Герты Дирр, «домоуправляющий нашего дома Володин безобразно относился к жильцам дома — женщинам, у которых арестованы мужья... В самой грубой форме выселял из квартир женщин — жен арестованных, самовольно запечатывал квартиры и в отсутствие жильцов забирал из квартир кожаную мебель (принадлежащую Наркомтяжпрому)».
Кооператив немецких специалистов «Мировой Октябрь» (Выставочный переулок, 16а) строился с большим трудом, что вызывало обильный поток жалоб от будущих жильцов, уже внесших паевые взносы. Этот дом является лидером по числу расстрелянных — в бутовском списке по этому адресу 32 имени. Неквалифицированные рабочие из Германии в 30-е годы компактно проживали в исторических местах по правому берегу Яузы, где со Средних веков располагалась Немецкая слобода. По адресу улица Большая Почтовая, 18/20 находилось несколько десятков деревянных бараков и кирпичных пятиэтажек, многие из которых заселены и по сегодняшний день. В этом микрогородке все знали друг друга, поэтому отсюда забирали преимущественно соседей и родственников. Среди арестованных на Большой Почтовой: семьи Мюнделей, Фидлеров, строители-каменщики Курт Гранц, Густав Гримм, Отто Фридлянд, Вильгельм Фридрих, Фриц Циммериммер, уборщица в здании Коминтерна Кэти Отто и ее мужья Карл Форбергер и Антон Томашек.
Выше по течению Яузы, напротив массивных корпусов Электрозавода, находился дом его иностранных рабочих (Матросская тишина, 16а), «микроистория» которого представлена в книге С. В. Журавлева381. Новые штрихи в данный сюжет вносит дело Елены Шредер,
Журавлев С. В. «Маленькие люди» и «большая история». С. 205-218.
218

проживавшей в этом доме после ареста мужа и арестованной в июне 1941 г. Согласно материалам допросов, в предвоенные годы та сколотила сообщество немок, мужья которых были репрессированы (Альфред Зоргац, Вильгельм Баумерт, Вильгельм Тель, отец и сыновья Гуты). Они вместе писали письма с требованием об освобождении своих близких, вместе горевали о своей судьбе, строили планы возвращения в Германию.
Альфред Вайхельд, Ганс Кульме, Альфред Рейхельт, Иоганн Тит-тель, Фриц Вальтер были арестованы в жилом доме Первого часового завода (Товарищеский пер., 22/24). Адресами репрессий были общежитие Издательства инорабочих и типографии «Искра революции» (Капельский пер., дом 13), бараки строителей автозавода ЗИС (Тюфелев проезд), многоквартирный дом в парке Сокольники (Олений вал, 20), где проживали немцы, прибывшие в Советскую Россию еще в 1921 г.382 После долгих хлопот учителям немецкой школы в Москве выделили 3 квартиры в новом доме (12-я Сокольническая улица, дом 11). Фриц Байес, супруги Елена Буссе и Эрнст Гра, Бронек Ротцейг так и не успели порадоваться новоселью.
Топография сталинского террора является серьезной научной проблемой, контуры которой пока еще только намечены. Анализ районов компактного проживания жертв, равно как и мест, где они встречались с безжалостной машиной НКВД (адреса арестов, мест предварительного заключения, тюрем и лагерей), позволит вплотную подойти к социальной истории репрессий, которая на сегодняшний день все еще не написана.
Заключение
В миграционных потоках, пересекавших европейский континент в межвоенные годы, немецкая составляющая занимала заметное место. Если из Советской России немцы уезжали в основном по этническому признаку, то поток иммигрантов в страну формировали лица, искавшие работу и бежавшие от политических преследований. Зачастую экономических и политических эмигрантов трудно отделить друг от друга — для того, чтобы облегчить себе въезд и обустройство в СССР, выходцы из Германии вступали в компартию. Однако далеко не все из немцев, претендовавших на статус политэмигранта, получали его.
382 Когда-то этот дом принадлежал военному заводу № 58 имени Ворошилова, немцы были уволены с этого завода, но остались проживать в Сокольниках.
219

После прихода Гитлера к власти начался отток немецких специалистов из СССР; среди прибывших, напротив, резко увеличилась доля коммунистов, многим их которых пришлось пройти через концентрационные лагеря и допросы в гестапо. Власти Третьего рейха выдавливали из страны евреев и лиц вне подданства, которые считались политически неблагонадежными. Покинувших Германию антифашистов лишали германского гражданства, что закрывало им право на возвращение в страну.
Советский Союз, провозгласивший право на предоставление политического убежища революционерам, а также нуждавшийся в квалифицированной рабочей силе, достаточно либерально относился к притоку в страну иностранцев. Ситуация изменилась лишь к середине 30-х гг. В условиях социально-политической унификации населения, которую сталинская пропаганда трактовала как «формирование советского человека», выходцы из-за рубежа оказывались материалом, с трудом поддающимся перековке. Понятие «немец» парадоксальным образом вернуло себе исходный смысл — когда-то так называли всех иностранцев, которые казались немыми, чужими, не способными понять реалии России.
Это скорректировало первоначальный замысел книги — показать национальную составляющую большого террора на микроуровне, если последнее понятие может вместить в себя столичный регион и одну из самых крупных колоний иностранцев в нем. Немецкая операция 1937-1938 гг. и ее повторение летом-осенью 1941 г., проводившиеся органами госбезопасности Московской области, не носили характера этнической чистки. И в директивах, идущих сверху, и в понимании рядовых исполнителей это была антигерманская акция, призванная перерубить все неподконтрольные властям контакты и нити, тянувшиеся из «советского огорода» к враждебному государству, поставившему завоевание «жизненного пространства на Востоке» в центр своей глобальной стратегии.
Конечно, среди лиц, попавших в немецкую операцию (ее следовало бы назвать германской, но первое понятие уже утвердилось в научном обороте), преобладали немцы по крови и по месту рождения. Однако анализ архивно-следственных дел показал, что более точно эту категорию жертв большого террора можно описать как «выходцы из Германии». Среди них были и русские военнопленные Первой мировой войны, и лица разных национальностей, оказавшиеся в этой стране только в годы Веймарской республики. Покидая Германию, в том числе и вынужденно, они уносили с собой язык, образ жизни и политическую культуру, привитые им в стране, которая так и не стала их новой родиной. В Советской России этот багаж становился
220

основой для межкультурного взаимодействия на самых различных уровнях — от применения производственных навыков в заводских цехах до бытовых конфликтов на коммунальных кухнях.
Автор отдает себе отчет в том, что выбранные в качестве объекта исследования 720 следственных дел, дополненные документами из архива Коминтерна, не позволяют исчерпывающе ответить на все вопросы, касающиеся причин и последствий немецкой операции НКВД. Однако, сложенные вместе, они в достаточной мере иллюстрируют жизнь выходцев из Германии в столичном регионе, дают объективный набор социально-политических характеристик эмигрантской колонии накануне большого террора. Материалы следствия показывают приемы и методы, которыми пользовались сотрудники органов госбезопасности, чтобы в условиях штурмовщины массовых операций придать своим действиям подобие «социалистической законности». Динамика репрессий отражает как исполнение директив высшей власти на местах, так и логику действий рядовых «чекистов», лавировавших между кнутом и пряником.
Более половины из 720 дел велись в отношении лиц, которые в прошлом являлись активистами и функционерами Коммунистической партии Германии, 220 из них оставались членами этой партии и на момент ареста. То, что они рассказывали на допросах о своей политической деятельности, диктовалось стремлением к самооправданию, к снятию с себя образа врага. То, что фиксировалось в протоколе, было подчинено задаче фальсификации несовершенных ими преступлений. И тем не менее материалы допросов, равно как показания свидетелей, справки и характеристики, отложившиеся в АСД, содержат уникальную информацию о «боевом пути» КПГ, ее месте в политическом ландшафте Веймарской республики и борьбе за устранение ненавистной «системы». Из этих материалов складывается ментальный тип образцового коммуниста, ни в грош не ставившего ценности парламентской демократии, в любой момент готового к прямым действиям, к «последнему и решительному бою». Способность к самопожертвованию ради идеалов светлого будущего, бескомпромиссность «солдата мировой революции» и готовность идти наперекор устоявшимся общественным ценностям оказывались для многих немецких коммунистов роковыми качествами после их приезда в СССР. Здесь от них требовалось приспособление к реалиям сталинского режима, которые вблизи выглядели совершенно иначе, чем лубочные образы строящегося социализма на страницах левой прессы.
Инженеры и рабочие, завербованные в Германии на рубеже 30-х гг. для работы в советской промышленности, переживали скорее культурный, нежели политический шок, хотя принимающая сторона
221

делала все для того, чтобы смягчить его негативное воздействие, особенно сильное там, где стройки индустриальных гигантов начинались буквально с нуля. Немцы первыми получали благоустроенные квартиры, имели возможность переводить часть заработанных средств за рубеж, ездили в отпуск на родину.
После завершения первой пятилетки система индивидуальных контрактов с иностранцами ушла в прошлое, им приходилось выбирать: уезжать или оставаться, работая на тех же условиях, что и местные кадры. Для многих из тех, кто решил остаться, основным аргументом выступала удачно сложившаяся карьера, возможности профессионального роста, занятия любимым делом. Были и идеалисты, у которых доминировало стремление помочь невиданному социальному эксперименту в советской стране. Кого-то удерживали личные мотивы — русские жены, дети. Сказывался и страх перед тем, что в Третьем рейхе их работа в СССР может послужить основанием для политических обвинений.
Так или иначе немцам приходилось соглашаться с правилами игры, которые большевистское руководство навязывало советскому обществу. С этими правилами сразу же знакомились те, кто приезжал в СССР на свой страх и риск, попадая в категорию или «перебежчиков», или «интуристов». Источники показывают, что такие люди оказывались под двойным подозрением именно потому, что к эмиграции их подтолкнули скорее эмоциональные, нежели рациональные мотивы. Для следователей НКВД данное обстоятельство открывало возможность «дополнить» эти мотивы вербовкой для шпионской деятельности.
Приезжая в СССР, любой иностранец оказывался под жестким контролем партийных, хозяйственных и административных органов, не говоря уж о «чекистском обслуживании». На первых порах ему оказывали помощь в решении бытовых вопросов, оформлении документов, предоставляли переводчика, вовлекали в общественную жизнь. Для известных деятелей литературы и искусства, членов рабочих делегаций или командированных на короткий срок это выглядело как проявление традиционного русского гостеприимства. Тот, кто приехал в Советский Союз без обратного билета, рано или поздно замечал, что радушные хозяева не оказывают ему больше привычных знаков внимания, намекая тем самым, что нельзя вечно оставаться «чужим среди своих».
В правовом плане Рубиконом являлось принятие советского гражданства. Начиная с середины 30-х гг. немецких специалистов и политэмигрантов активно подталкивали к такому шагу, хотя внешне решение должно было выглядеть абсолютно добровольным. Людям
222

не продлевали вид на жительство, увольняли с работы, исключали из ВКП(б). Сохранение германского подданства превратилось в привилегию, которую выдавало представительство КПГ при Коминтерне, мотивируя ее тем, что человек готовится к подпольной работе у себя на родине.
После прихода Гитлера к власти многие законтрактованные рабочие и инженеры стали массово возвращаться в Германию383. Этому способствовала активная пропаганда Третьего рейха, настаивавшая на собирании всех немцев в одном государстве. После 1933 г. активизировало свою работу среди соотечественников и германское посольство в Москве. Хотя служившие там дипломаты сохраняли известный иммунитет от нацистской идеологии, они послушно исполняли директивы, поступавшие из Берлина. Последние касались и лишения германского подданства лиц, заподозренных в антифашистской деятельности, и более активного сбора информации о военно-промышленном потенциале Советского Союза.
В результате проживавшие в Москве германские граждане оказывались под двойным контролем — со стороны советской бюрократии и сотрудников посольства. Конечно, дипломаты могли оказывать только косвенное воздействие на настроения немецкой колонии — приглашая ее представителей на вечера, устраиваемые посольством, оказывая им материальную помощь и поддерживая личные контакты. После ареста германских подданных эти контакты (на жаргоне органов госбезопасности они назывались «консульскими связями») оказывались достаточным основанием для обвинения в шпионаже и высылки из страны.
Вне досягаемости дипломатов находились политические эмигранты, воспринимавшие здание посольства в Леонтьевском переулке как символ ненавистного Третьего рейха. Некоторые из них добровольно отказывались от своего подданства, посылая туда по почте свой паспорт. Посольство тщательно следило за публикациями немцев-антифашистов в СССР, поставляемая им информация откладывалась в оперативном архиве гестапо. Дипломаты не скрывали своего злорадства, когда к ним за помощью обращались жены арестованных немецких коммунистов. В то же время, будучи чиновниками прусской выучки, они помогали выезду из страны тех, кто имел для этого правовые основания либо был приговорен к высылке органами НКВД.
!3 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 63. Л. 21.
223

Политэмигрантам, порвавшим связи не только с Третьим рейхом, но и со своими родными, остававшимися в Германии, особенно трудно давалась интеграция в советскую повседневность. Ограждая политэмигрантов от мелочной административной опеки, структуры Коминтерна и КПГ требовали от них абсолютного подчинения. Своего рода «контролем снизу» была атмосфера взаимного недоверия и доносительства в эмигрантской среде. Выдержать такое испытание могли далеко не все. Условием политического и физического выживания немецких политэмигрантов оказывалось не зафиксированное в советской конституции право на убежище от преследований классового врага, а степень полезности сталинскому режиму.
Вместе с гражданством СССР выходцы из Германии принимали на себя обязательство соблюдать не только советские законы, но и неписаные правила поведения, которые спустя полвека назовут «политической корректностью». В отличие от местного населения, прошедшего школу революционной «перековки», немцы просто не отдавали себе отчет в том, что их действия (откровенные высказывания или чтение запрещенной литературы) в глазах окружающих выглядели как «антисоветская агитация».
После начала большого террора наличие советского гражданства стало для выходцев из Германии, равно как и из других стран, роковым обстоятельством. Оно упрощало работу следственных органов, у которых в условиях штурмовщины не было ни времени, ни сил возиться с иностранцами. Запутанные правовые случаи (например, прибытие в СССР по подложному паспорту, лишение германского подданства) трактовались в удобном для сотрудников НКВД смысле; иногда обвиняемых вопреки очевидным фактам (наличие вида на жительство для иностранца) записывали в число советских граждан. Это обеспечивало упрощение процедуры следствия и в конечном счете максимально тяжелый приговор.
Кампания 1934-1936 гг. по переводу иностранцев в советское гражданство не должна восприниматься как увертюра к дьявольскому плану их физического уничтожения в последующие годы. Она отражала процесс поиска высшей властью оптимальных механизмов социально-политической и правовой унификации советского общества, в рамках этого процесса проводилась и паспортизация населения, и подготовка новой конституции. Однако в условиях режима личной власти у вождя не было никаких внешних ограничителей. Стоило ему принять решение о переходе к стратегии «выкорчевывания сорняков», вся государственная система тут же впряглась в повозку массовых репрессий.
224

Материалы следствия, которое велось Московским управлением НКВД в отношении выходцев из Германии, являются лишь малой каплей в море большого террора 1937-1938 гг. Подчеркнем еще раз — речь шла не об этнических чистках, а о физической нейтрализации тех, кто в силу своего германского прошлого олицетворял собой «чужого», не способного вписаться в формируемое властью советское единообразие. Это не позволяет отождествлять сталинские репрессии с нацистским геноцидом, и в то же время порождает внутренний раскол в современных оценках большого террора384. До сих пор в публицистике и обыденных разговорах приходится сталкиваться с мнением, что превентивное устранение «пятой колонны» избавило советский народ от еще больших жертв на начальном этапе войны.
Связь большого террора с предчувствием новой мировой войны нельзя отрицать, однако нельзя и преувеличивать, превращая в решающий мотив сталинских директив и ежовских приказов. Расхожая поговорка о том, что «война все спишет», сформулирована в будущем времени, однако употребляется в отношении уже произошедших событий. Рациональное обоснование национальных операций НКВД 1937-1938 гг. ставится под вопрос еще одним обстоятельством — их совмещением во времени с не менее массовой «кулацкой операцией». Вопрос о том, на чем основывалось такое решение, все еще недостаточно прояснен современной историографией. Совмещение двух операций (или «линий», как говорили в НКВД) дезорганизовало деятельность органов госбезопасности, породив хаос и тот самый «огонь по площадям», который превращал фальсификацию обвинений в поощряемую сверху систему.
Представленная в книге на основе анализа нескольких сотен следственных дел иерархия несовершенных преступлений от шпионажа до терроризма не имела под собой никакой фактической основы. Уже в июле 1937 г. Ежов инструктировал начальников областных управлений НКВД: «В связи с разгромом врагов будет уничтожена и некоторая часть невинных людей, но это неизбежно»385. Реальность выглядела совершенно иначе. До сих пор обществу не предъявлено сколько-нибудь веских аргументов в пользу того, что среди миллио
3"4 Представляется интересным мнение немецкого исследователя о границах сравнения сталинского террора и холокоста: «Преступления, жертвы которых находятся вне национального, этнического или религиозного коллектива, то есть совершенные в отношении других или чужих, сохраняются в коллективной памяти иначе, чем преступления против жертв из собственного сообщества. Восприятие преступлений нацизма находится в контексте понятия "нация", а преступлений сталинизма — понятия "режим"». Динер Д. Круговороты. Национал-социализм и память. М., 2010. С. 44-45.
385 Цит. по: Петров Н., Янсен М. Указ. соч. С. 98.
225

нов невинных жертв большого террора оказалась и «некоторая часть» шпионов и диверсантов.
Некий смысл массовых репрессий можно увидеть в том, что они выступали в роли превентивных мер борьбы с инакомыслием и потенциальной оппозицией. Говоря словами Бертольда Брехта, для ареста в условиях нацизма «достаточно было подозрения, что кто-то подозрителен». Действительно, здесь оправданы параллели с методами гестапо: «Речь шла, скорее, не о подавлении любого протеста, а о своевременном предупреждении его появления. Недовольство могло быть сколь угодно большим, но оно не представляло опасности для тоталитарного режима, пока оставалось неорганизованным. Важнейшим инструментом системы обеспечения безопасности нацистского режима были не столько концлагеря, сколько обычные канцелярские папки, где собиралась информация о малейшем проявлении недовольства»386.
В практике НКВД эти папки назывались «материалами учета», именно их содержание легло в основу первой волны репрессий в августе-сентябре 1937 г., когда были арестованы большинство граждан «враждебных государств», находившихся на территории СССР. К концу года следствия по их делам были закончены, стандартным являлось обвинение в шпионаже. Вопрос о признании или непризнании вины не играл решающей роли при вынесении приговора, подавляющее большинство арестованных германских граждан были высланы из страны. В отличие от потенциальных жертв «кулацкой операции» компрометирующие материалы на немцев, принявших советское гражданство, были весьма скудными. Среди них преобладали сведения о переписке с заграницей, реже встречались данные об исключении из партии, инициативные доносы соседей и сослуживцев.
Однако поставленные задачи по уничтожению «шпионской низовки» нужно было выполнять любой ценой, и следователи конструировали обвинения на основе избыточной лжи, столь характерной для сталинской системы. Этим заканчивался первый этап следствия, далее начиналось подлинное «хождение по мукам». По отношению к жертвам немецкой операции, арестованным в конце 1937 — начале 1938 г., применялись самые жестокие методы выбивания признаний. Если по делам об антисоветской агитации оперативным работникам НКВД приходилось опрашивать свидетелей, то в делах о шпионаже арестованные как бы замыкались в своем собственном кругу. Сле
Steinert М. Deutsche im Krieg: Kollektivmeinungen, Verhaltensmuster und Mentalitaeten // Deutschland 1933-1945. Neue Studien zur nationalsozialistischen Herrschaft. Bonn, 1992. S. 482.
226

дователь сам составлял списки шпионских сетей, конструировал их конфигурацию. Начальство требовало только «цифру» — цифру полученных признаний и цифру новых арестов.
Справки и сообщения, которые направлял в центральный аппарат НКВД отдел кадров Исполкома Коминтерна, редко доходили до низовых структур госбезопасности. Лишь после того, как завершилась полоса массовых арестов, оперативные сотрудники стали уделять большее внимание оформлению материалов следствия. К осени 1938 г. шпионаж отходит на второй план, доминирующим пунктом обвинения становится антисоветская агитация, подразумевавшая более мягкий приговор. С прекращением работы «судебной двойки» немцев перестают приговаривать к расстрелу, дела, переданные в обычные суды или в Военный трибунал, в ряде случаев завершаются оправданием обвиняемых.
«Бериевская оттепель» привела лишь к единичным случаям пересмотра приговоров, вынесенных в эпоху Ежова. Новое следствие по протестам родственников или самих заключенных проводили те же органы госбезопасности, а иногда и те же сотрудники, что и в 1938 г. Если доводы о фальсификациях и незаконных методах следствия, изложенные в письмах из лагерей, за редкими исключениями не принимались во внимание, то просьбы, поступавшие от руководителей Коминтерна, были способны оказать спасительное влияние на судьбы жертв большого террора. Последние из тех немецких политэмигрантов, кто еще находился под следствием, были выпущены на свободу как раз накануне 22 июня 1941 г.
Нападение Гитлера на Советский Союз довершило уничтожение сложившейся в Москве колонии выходцев из Германии, начатое в ходе большого террора. Как и ранее, первоначально были реализованы «материалы учета», затем последовала административная отправка в эвакуацию, а 9-11 сентября 1941 г. были проведены аресты всех «бывших немцев», оставшихся на свободе. Среди арестованных преобладали женщины, им предъявлялось стандартное обвинение в антисоветской агитации. Показания свидетелей, приобщавшиеся к следственным делам той поры, показывают, что война привела к возрождению ксенофобии и антинемецких настроений, пропагандистские штампы и стереотипы вновь стали доминировать над личными впечатлениями и оценками, связанными с многолетним проживанием бок о бок немцев и россиян.
Исследование, результаты которого представлены читателю, стало лишь первым подходом к пониманию темы, сформулированной в социокультурном ключе. Практически вне нашего внимания остаются вопросы, связанные с ментальностью немецких эмигрантов, шан-
227

сами и границами их интеграции в советскую повседневность. Пока мало что можно сказать о линии поведения людей, оказавшихся на Лубянке, их борьбе с неправедным следствием, взаимовыручке и отторжении в рамках «тюремного сообщества». Здесь необходимо привлечение новых источников, многие из которых до сих пор погребены в ведомственных архивах.
В то же время еще далеко не полностью «допрошены» архивно-следственные дела, являющиеся весьма специфическим источником и требующие выработки особой методики своего анализа. Они могли бы многое рассказать не только о жертвах большого террора, но и о нюансах эпохи, в которой жили эти люди. Завершение работы над текстом привело к появлению чувства легкой неудовлетворенности сделанным, хотя это и является нормальным состоянием авторской души. Хочется вновь вернуться в архив и пролистать каждое из дел, чтобы взглянуть на него по-иному, задать правильные вопросы, проникнуть в невысказанный контекст. Но оставлю данное занятие тем, кто пойдет вслед за мной и дальше меня, лелея надежду, что им, прочитавшим эту книгу, будет немного легче.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ Ганс Лаке: ЭКСКУРСИЯ В ГУЛАГ
Скромный берлинский коммивояжер Ганс Лаке, прибывший в Москву в качестве туриста 22 сентября 1937 г., конечно, не мог знать, что как раз в эти дни в столице проходят массовые аресты немецких подданных. Тур, купленный им в агентстве «Интурист», подразумевал знакомство с жемчужинами Советского Союза — Ленинградом, Киевом, Одессой. Лаке рассчитывал, что будет жить в самом шикарном отеле Москвы — «Национале» — и даже оставил своим друзьям его адрес для переписки. Однако немецкого туриста, поскольку денег у него хватило только на «путешествие третьего класса», поселили в более дешевой гостинице «Новомосковской» напротив Кремля, на улице Балчуг.
Однако и там сервис был на высшем уровне — советской стране нужна была валюта, а поток интуристов в предвоенные годы сокращался с каждым годом. Каждого из них буквально носили на руках. На обложке своего туристского ваучера Лаке записал меню запомнившегося ему обеда: «1. Суп-пюре из дичи. 2. Язык в мадере с картофельным пюре. 3. Яблоки дюбари».
Записал по-русски, так как к поездке готовился загодя и интенсивно изучал русский язык. Немецкому туристу нравились не только изысканные блюда. Он был в восторге от посещения колхоза «Путь Ильича», находившегося в паре десятков километров к северу от советской столицы — обильное угощение, тучные нивы и довольные крестьяне так не соответствовали стереотипам нищей и запуганной России, которые тиражировала нацистская пресса!
Образы цветущей страны, которая ударными темпами строила социализм, проплывали за окном интуристовского автобуса и контрастировали с грустными мыслями, одолевавшими Лакса. У себя на родине его, еврея, ждал неминуемый арест. Согласно Нюрнбергским расовым законам связь с арийской девушкой, о которой бдительные соседи уже донесли в гестапо, являлась уголовным пре
229

ступлением. Приезд в СССР был не чем иным, как бегством от неминуемой судьбы.
Уже в Москве Лаке получил от своего друга почтовую открытку, в которой, как он сам позже признавал на следствии, содержалась зашифрованная фраза — к нему домой приходили из полиции. Это стало последней каплей для того, чтобы принять решение — я остаюсь здесь, в Советском Союзе, на родине всех трудящихся, независимо от их национальности и вероисповедания.
Сказано — сделано. Однако здесь в Москве все оказалось не так просто, как выглядело на первый взгляд. Лаке начал с посещения редакций журналов и газет, издававшихся в столице на немецком языке — благо их можно было взять прямо в холле гостиницы. Нетрудно себе представить, какой шок вызывали у их сотрудников вопросы наивного иностранца! Первый визит был нанесен в журнал «Дас Ворт», оттуда Лакса направили в Бюро по работе с иностранцами при ВЦСПС. Придя во Дворец труда, он толком не смог объяснить свои намерения, но понял, что Инобюро только что расформировали. Произошла очевидная путаница. На самом деле летом 1937 г. был распущен аналог Коминтерна — Красный Интернационал профсоюзов, но что не придумаешь, чтобы отделаться от назойливого и весьма подозрительного немца.
Лаке не сдавался. На следующий день он отправился в редакцию «Центральной немецкой газеты» и продолжил свои расспросы. В конце концов его направили по правильному адресу — в районный отдел НКВД, а оттуда — в Отдел виз и регистрации московской милиции. Там поход по бюрократическим инстанциям получил свое печальное завершение — выглядевшему слишком шикарно иностранцу было объявлено, что Советский Союз не предоставляет политического убежища буржуям.
Тем временем закончился и срок пребывания в Москве, предусмотренный туром, и деньги, которые ушли на оплату трех дополнительных ночевок в гостинице. Истекал и срок действия советской визы, которая стояла в германском паспорте. Неизвестно, читал ли наш герой о пешем походе, который предпринял Лев Толстой накануне своей смерти, но он решился на отчаянный шаг. Без рублей и документов, без карты местности и запаса продуктов, почти без знания русского языка он пошел пешком по России.
Именно так — пошел по России, в надежде на то, что по пути найдутся добрые люди, которые приютят, накормят, дадут работу. Единственное место, с которым Лаке хоть как-то мог связать свое советское будущее, был колхоз «Путь Ильича». Он точно помнил, что к нему они добирались по Ярославскому шоссе. Вот по этому шоссе,
230

ведущему точно на север, и отправился изгой Третьего рейха. Утром 29 сентября он сдал свои вещи в камеру хранения гостиницы, захватил с собой портфель с блокнотом и словарями — и был таков.
Первый день и первая ночь не принесли с собой особых приключений. Выйдя за пределы Москвы, Лаке решил идти не по дороге, а полями, держа направление на север. Переночевав в стогу сена, он двинулся дальше, решив, что если уж не найдет заветного колхоза, то рано или поздно упрется в Волгу, а там находится большой город, названный в честь «всесоюзного старосты» Михаила Калинина — в месте с таким добрым названием ему наверняка не откажут в помощи.
В конечном счете Лаке оказался невольной жертвой индустриализации Советского Союза — не первой и не последней. На его пути раскинулось огромное водохранилище, входившее в систему канала Москва-Волга, только что открытого для судоходства. Оказавшись на берегу рукотворного моря, наш герой решил не отказываться от избранного направления, а найти пути переправы. Он добрался до ближайшей пристани и на ломаном русском языке рассказал, куда и зачем идет. В очередной раз на свет было извлечено изложение сути дела, которое немец тщательно подготовил и записал на листке из гостиничного блокнота. Вот оно:
«Я хочу передавать меня русская милиция, так как я немец не хочу возвращаться в Германию. Я еврей и был знаком с нееврейским девушкой. Кто-нибудь хотел доносить милиция. Поэтому мне невозможно было проживать дома последние дни в Берлине, так как я боялся, что полиция немецкая идет арестовать меня. Ну я не слышал ничего из Берлина и думал, что все в порядке и хотел возвращаться, когда я нашел почтовую карточку моего друга, что милиция была дома и хотела арестовать меня. Я употребляю все усилия быть благодарным для этого радушия».
В свою очередь, сердобольные старушки на пристани начертали на том же листке пару слов, соревнуясь с неожиданным собеседником в грамотности: «Параход идет до самого Пирогов посатка в 5 часов». Но Лаке решил не ждать до вечера. Он вновь пошел по берегу, решив обойти Пестовское водохранилище, и вскоре оказался в зоне, куда местные жители предпочитали не заходить. Это были владения Дмит-лага — одного из островов «архипелага ГУЛАГ», заключенные которого и построили «гордость социалистической реконструкции» — канал Москва-Волга. Вряд ли на глаза Лаксу попалась заметка в газете «Франкфуртер Цайтунг», увидевшей свет за несколько недель до его отъезда из Германии. В ней говорилось буквально следующее: «По сей день еще можно видеть на зеленых берегах канала лагеря для арестованных с колючей проволокой и сторожевыми дозорами... Долгое
231

время путешественники "Интуриста" еще будут наталкиваться здесь на картины, от которых начинает щемить сердце». Корреспондент газеты Герман Перцген оказался настоящим провидцем.
Дальнейшее действие развивалось как в настоящем триллере. Бредущего по берегу иностранца в отличном костюме и с портфелем заметили с катера водной охраны. Его вид был настолько необычен, что его приняли за артиста, не снявшего грима и не вышедшего из образа — неподалеку находился Дом отдыха Московского художественного театра. Тем временем Ганс Лаке увидел на берегу лодку и четверых человек вокруг нее, по виду похожих на крестьян. Лихорадочно листая словари, он сумел умолить их переправить его на тот берег водохранилища. Уже в лодке Лаке в очередной раз рассказал свою историю и попросил о ночлеге. Сердобольные попутчики дали ему немного черного хлеба и объяснили ситуацию: они не крестьяне, а заключенные, и едут не в деревню, а в лагерь.
Наш герой был уже не в том состоянии, чтобы чему-то удивляться. В лагерь так в лагерь, он заявил, что «меня нигде не задерживали, и здесь не задержат». Можно себе представить, какое изумление это вызвало у зэков, сидевших за мелкие уголовные преступления. Позже на допросах они признали, что необдуманно вступили в контакт с иностранцем: «Мы разглядели его и поняли, что он не гражданин СССР, так как ботинки его были не наши отечественные». В лодке собрался целый интернационал, символизировавший «победу» сталинской национальной политики — немец устроился на корме, перед ним попеременно налегали на весла грузин и татарин, украинец и туркмен.
В ходе разговора заключенным Дмитлага показалось, будто пришелец специально просился к ним в лагерь — очевидно, он рассказывал им о том, что в Германии ему грозит заключение в концлагерь. Так или иначе четверка согласилась взять его с собой, предоставить ночлег и разделить вечернюю трапезу — тот, кому нечего терять, скорее придет на помощь ближнему, попавшему в затруднительное положение.
На берегу у ворот лагеря лодку уже поджидал катер водной охраны. После недолгих препирательств Лакса погрузили в него и отправили в отдел НКВД, занимавшийся охраной канала Москва-Волга. Немец даже не успел попрощаться со своими попутчиками, которые наверняка тем же вечером рассказывали в своих бараках об удивительной встрече, скрасившей однообразие их лагерного быта. Впрочем, рассказывать всем четверым пришлось не только товарищам по нарам. Они были взяты в «оперативную обработку» и неоднократно допрашивались, что же такого сказал им немец и не пытался ли он за
232

вербовать их для шпионской работы. Из протокола обыска следовало, что «при себе Лаке имел черный хлеб лагерного происхождения», и от каждого из заключенных требовали признаний, что это именно он поделился с врагом главной ценностью лагерной жизни.
Лакса отправили на Лубянку и допрашивали с пристрастием, насколько оно было возможно по отношению к иностранному гражданину. Так, на один из допросов он был выведен 3 октября в 19.55 и возвращен в камеру на следующий день в 13.15. Согласно протоколам допросов наш герой непрерывно повторял: «Я боялся, что полиция меня арестует за близкое знакомство с немецкой девушкой», и потому принял решение любой ценой остаться в Советском Союзе. Следователь не особенно старался раскручивать «шпионский след» — слишком уж очевидной и даже комичной была ситуация. При Лакее были найдены и ваучер Интуриста, и словари Лангеншейдта, но не было даже фотоаппарата. А в чемодане, оставленном в гостинице, обнаружились только носильные вещи. Немец стойко отрицал обвинения в шпионаже, так и не рассказал он следователю и о том, кто же поделился с ним пайкой лагерного хлеба.
Конец следствия был легко предсказуем — по обвинению в шпионаже Ганс Лаке, уроженец Берлина 1914 г. рождения, немецкий еврей, был выслан в Германию. Он попал в одну из первых групп насильно отправленных на родину германских граждан и пересек границу в Негорелом уже 20 января 1938 г. Как и всем остальным, ему выдали паспорт, 10 долларов и железнодорожный билет до Варшавы. По ходатайству германского посольства в Москве оставленный в гостинице чемодан, равно как и два томика словаря, были разысканы и отправлены владельцу. Злой насмешкой выглядела надпись на обложке ваучера «Интуриста», который сопровождал Лакса в его поездке по Советскому Союзу: «Напишите нам после Вашего возвращения, остались ли Вы довольны путешествием и что Вам больше всего понравилось».
Семья Борош: ОНИ ИСКАЛИ СПАСЕНЬЯ, А НАШЛИ СМЕРТЬ
На момент ареста 29 июля 1937 г. проживавшему в подмосковных Химках рабочему Тормозного завода имени Кагановича Карлу Ворошу было 45 лет. Его биография к тому моменту вместила в себя такое количество событий, что по ней можно было бы составить хрестоматийный образ пролетария-коммуниста, «солдата партии». Родившийся в потомственной семье гамбургских рабочих, Карл Борош
233

уже в 18 лет стал членом Социал-демократической партии Германии. На судоверфи «Вулкан», где он начал свой трудовой путь, эта партия имела достаточно крепкие позиции. Опираясь на поддержку квалифицированных рабочих, СДПГ уверенно шла к заветной цели — завоеванию парламентского большинства. Начало Первой мировой войны подорвало казавшуюся незыблемой мирную поступь общественного прогресса, вновь обратила внимание масс к радикальным идеям как левого, так и правого толка.
Карл Борош остался верен традициям рабочего движения. Его дважды призывали в ряды действующей армии, он сражался на Западным фронте. После тяжелого ранения в июне 1915 г. он вернулся на свой завод, но ненадолго — в 1918 г. германскому командованию понадобились последние резервы для «решающего рывка к победе», и Борош вновь оказался в окопах, на сей раз вплоть до капитуляции. Сразу же по возвращении из армии он вступил в только что образованную Коммунистическую партию Германии, обещавшую не заниматься парламентским кретинизмом, а поставить все на карту всемирной пролетарской революции.
Это вполне соответствовало характеру Бороша. В ходе одного из допросов на Лубянке он показал, что с родителями «с 1915 г. никакой связи по политическим соображениям не поддерживал, поскольку мой отец Вильгельм Борош являлся социал-демократом и враждебно относился ко мне как к последователю Карла Либкнехта». Шанс перевернуть обыденное течение жизни представился революционно настроенным рабочим Германии осенью 1923 г., когда страна достигла пика послевоенного кризиса. Но принятое в Москве решение о вооруженном восстании ограничилось лишь рядом локальных выступлений. В гамбургском районе Бармбек, где Карл Борош проживал вместе с женой Гретхен, тоже членом партии, и двумя сыновьями Фридрихом и Германом, 1913 и 1916 гг. рождения, стали строить баррикады. Естественно, молодой коммунист не мог остаться в стороне от попытки захвата власти, пусть продолжавшейся всего несколько дней.
При помощи друзей ему удалось избежать ареста, но горечь поражения лишь разжигала жажду борьбы. Став активистом заводской партийной ячейки, Борош с завидной регулярностью арестовывался за организацию забастовок и беспорядков, за незаконное хранение огнестрельного оружия и хулиганские выходки по отношению к начальству («нанесение побоев управляющему завода "Тритон" в Гамбурге, которого я вывез к рабочим на тачке»).
С 1927 г. для активиста КПГ не находилось больше работы — он переселился с семьей в деревню Тангштедт неподалеку от Гамбурга
234

и перебивался на ветеранскую пенсию. Жизнь в материальном плане, особенно после начала экономического кризиса, была далеко не безоблачной. Третий срок в тюрьме Борош, по его словам, получил за «нарушение распоряжения судебного исполнителя, описавшего у меня за неуплату налогов на свинью». Очевидно, домашнее животное было в спешном порядке освежевано и съедено, дабы не попасть в руки чиновников ненавистного государства. В деревне Борош возглавил местную ячейку КПГ, вместе с батраками имения Карстензен участвовал в забастовках и осаде полицейского участка.
Вернувшись в Гамбург в ноябре 1932 г., Карл Борош стал руководителем отряда красных фронтовиков — боевой организации КПГ, его сыновья вступили в ряды германского комсомола. После прихода к власти нацистов их арест являлся только вопросом времени. В сентябре 1933 г. гестапо провело на квартире обыск, обнаружив антифашистскую литературу и аппарат для размножения листовок. Поскольку Карл отсутствовал, был арестован его младший сын. Старшего, Фридриха, схватили за распространение коммунистической прессы, и он находился в тюрьме уже с мая.
Вскоре в засаду, устроенную гестапо, попал и отец. После первых допросов он был отправлен в концлагерь Фюльсбюттель, где сопровождавшиеся жестокими побоями допросы продолжались. Через 26 дней Карл Борош был выпущен на свободу — по его словам, комендант лагеря принял его за брата Ганса, накануне переведенного в тюрьму города Любек. Не заходя к себе домой, он отправился к товарищам по партии, которые переправили его в Берлин для организации выезда из страны. 25 декабря 1933 г., имея паспорт на чужое имя, Карл Борош добрался до Советского Союза.
История с освобождением из концлагеря и выездом в СССР в течение месяца после ареста в Химках являлась главной темой допросов Бороша. Следователи НКВД, воспитанные на том, что в условиях всесилия тайной полиции ни один обвиняемый не в состоянии ускользнуть из ее сетей, невольно переносили это правило и на ситуацию в нацистской Германии. Коммунист, выпущенный из концлагеря, вызывал еще большие подозрения, чем сумевший остаться на свободе. Показателен эпизод допроса от 10 августа 1937 г.:
«Вопрос: Каким путем ехали в СССР?
Ответ: Я ехал из Гамбурга в Берлин, там я дожидался в течение 4-5 недель получения паспорта. После получения паспорта я немедленно выехал через Ригу-Латвию в Москву...
Вопрос: Вы прописывались в доме, где Вы останавливались в Берлине?
Ответ: Нет, не прописывался, жил на нелегальном положении.
235

Вопрос: В это время, насколько известно, существовал фашистский гитлеровский режим? Ответ: Да, правильно.
Вопрос: Весьма сомнительно, чтобы в условиях фашистского террора и массовых арестов членов КПГ в Берлине в первый период после прихода к власти Гитлера Вы могли жить на нелегальном положении в столице Германии около 5 недель.
Ответ: Как это вам ни сомнительно, многим так удавалось устраиваться».
Сомнения сотрудников НКВД были вполне понятны — существовавшая в Советском Союзе система тотального контроля и доносительства выстраивалась в течение двух десятилетий и не имела себе равных во всем мире вплоть до середины 30-х гг. По аналогии с собственной практикой следователи на Лубянке могли представить себе лишь то, что выпущенные из застенков гестапо антифашисты были перевербованы и стали провокаторами. Действительно, такие случаи тоже были. Но для каждого из немецких коммунистов, оказавшихся после прихода Гитлера к власти в Москве, упоминание о пусть даже кратковременном аресте после 1933 г. было равносильно признанию собственной вины. За три года до начала массового террора в СССР отношение к ним было еще иным. Борош устроился по своей специальности — формовщиком на Коломенский машиностроительный завод. Сразу же после приезда в СССР он подал заявление о переходе в члены ВКП(б), но из-за проходившей партийной чистки эта процедура затянулась более чем на три года и была прервана его арестом.
В июне 1934 г. из нацистской тюрьмы вышел Фридрих Борош, ему вместе с братом удалось получить заграничный паспорт якобы для поездки в Данию. ЦК МОПР специальным решением пригласил жену и детей Карла Бороша в Советский Союз. В августе семья воссоединилась, Бороши получили отдельную квартиру в доме для иностранных специалистов, Фридрих и Герман устроились учениками на завод, где уже полгода работал их отец. Сюжет, достойный документального фильма о радостной жизни политэмигрантов в «отечестве трудящихся всего мира». Увы, счастливый финал обернулся лишь временной передышкой в трагедии семьи немецких рабочих.
Насаждавшийся за рубежом лучезарный образ СССР заметно меркнул при его ближайшем рассмотрении. Иностранных рабочих удивлял низкий уровень жизни их советских коллег, отсутствие бытовых условий в общежитиях и коммуналках, предельная забюрокра-ченность производственного процесса и общественной жизни. Кто-то пытался объяснить это наследием царизма, кто-то видел в этом происки внутренних врагов и враждебного окружения. Так или иначе
236

действительность выглядела совершенно не так, как глянцевые обложки журналов, издававшихся в Москве и расходившихся по всему миру.
Членам семьи Борош, равно как и тысячам иностранных специалистов, ученых, политэмигрантов, оказавшихся в Советском Союзе, пришлось почувствовать на себе растущее давление сталинской диктатуры. Любые попытки сопротивляться наталкивались на вездесущий репрессивный аппарат. Люди оказывались в ловушке, ведь возвращение в нацистскую Германию никому из политэмигрантов не обещало легкой судьбы. 3 июня 1937 г. Фридрих и Герман Бороши написали заявление в Коминтерн с просьбой отправить их бойцами в республиканскую Испанию. Наверное, положительное решение этого вопроса в Москве иначе повернуло бы их жизнь. Счет шел уже не на месяцы, а на недели и дни.
20 июля 1937 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение об аресте всех немцев, работавших на оборонных заводах. В Коломенском районе Московской области лидером индустрии был машиностроительный завод, выпускавший локомотивы, дизели для подводных лодок и другую оборонную продукцию. Среди его инженеров и специалистов было немало иностранцев, приглашенных из Германии. Далеко не все они симпатизировали коммунистам, но каждый из них искренне передавал свои знания и опыт советским коллегам.
Руководители Коломенского райотдела НКВД наверняка отдавали себе отчет в том, насколько абсурден охвативший страну приступ «шпиономании». И тем не менее они с энтузиазмом взялись за дело. Массовые аресты иностранных рабочих и специалистов на Коломенском заводе начались в конце июля. На допросах они должны были сознаться в стандартном наборе преступлений: шпионаже, подготовке диверсионных актов и убийстве руководителей партии и правительства (чтобы совсем не оторваться от реальности, следователи были вынуждены оговаривать в протоколах — в случае, если те посетят Коломну). Вседозволенность следствия, применение шантажа, угроз, а нередко и тривиальные побои приводили к почти стопроцентному результату — рано или поздно обвиняемые безропотно подписывали протоколы с вымученными «признаниями».
Так рождалась цепная реакция фиктивных преступлений, охватившая не только все слои советского общества, но и проникшая в каждую семью. К моменту ареста Карла Бороша в заключении уже находилась немка Екатерина Розенберг, ставшая за три месяца до этого его второй женой. По требованию следователя она перечислила в качестве членов «фашистско-шпионской группы» всех иностранцев, с которыми встречалась на курсах русского языка в заводском
237

Дворце культуры. Аналогичные показания были получены и от других арестованных. Регистрируя в протоколе допроса круг знакомых и родственников обвиняемого, следователи НКВД получали богатый исходный материал для конструирования той или иной «контрреволюционной организации». Зачастую роли в них расписывались еще до ареста их рядовых участников.
После смены Ежова Берией многие из низовых исполнителей сталинского террора сами оказались в тюремных камерах. Вот как описывал технологию следствия в 1937 г. один из оперуполномоченных Коломенского НКВД: «Националов больше всего было на заводах района. В райотделе был учет, сколько в таком-то цехе работает поляков, немцев, латышей и т. д. Если в цехе окажется группа поляков человек 5-10, то прежде чем арестовать их, на неофициальных совещаниях у Галкина (начальник райотдела НКВД. — А. В.) обсуждался вопрос, кто должен быть руководителем этой группы. Руководителем группы намечалось то лицо, которое по должности подходило для этой роли или еще по каким-либо признакам. Когда вопрос о руководителе группы решался, его арестовывали и брали с него показания на других лиц этой же национальности, которые работали с "руководителем" в одном цехе и были связаны с ним по работе».
Процесс конструирования аналогичной группы на Коломенском машзаводе не составил большого труда — резидентами германской разведки были определены инженеры-конструкторы дизельного цеха Эрих Фальтин и Вилли Михель, покинувшие СССР в 1935 г. После этого следовало «выявить» максимальное количество исполнителей. Поскольку какие-либо следы или вещественные доказательства их шпионской или террористической деятельности отсутствовали, обвинительное заключение строилось лишь на стандартном наборе вымученных признаний.
Вот здесь с Карлом Борошем вышла загвоздка. Человек, которого шесть раз арестовывала германская полиция, был готов ко встрече и с ее советскими коллегами. Полтора месяца он отказывался признаться в несовершенных преступлениях, несмотря на все усилия работников НКВД, буквально прочесывавших его биографию. Даже тот факт, что Борош руководил на заводе стрелковым кружком, рассматривался под углом зрения подготовки террористических актов. Пространные протоколы одного и того же допроса заполнялись в деле Бороша разными почерками, что свидетельствует о применении к нему "конвейерного метода", когда обвиняемого без перерыва в течение нескольких дней допрашивала специальная бригада следователей.
Первый раз Борош не выдержал 13 сентября, признав себя германским шпионом, передававшим Михелю данные о типах и коли
238

честве выпущенных на заводе бронепоездов и дизелей для подводных лодок. Трудно предположить, что формовщик литейного цеха имел доступ к такого рода информации, однако это мало волновало следствие. Все обвинения в проведении вредительской работы вроде изготовления негодных форм для тюбингов Метростроя Борош отрицал. Не дал он и развернутых показаний ни на кого из своих знакомых по Коломне, за исключением двух «резидентов», давно уже вернувшихся в Германию.
Так и не получив нужных сведений от отца семейства, Московское управление НКВД выдало ордера на арест обоих его сыновей. Фридрих был схвачен в Коломне 21 августа. Как отмечалось в прокурорском протесте 1959 г. по следственным делам отца и братьев Борош, «органы НКВД не располагали к моменту их ареста оперативными данными об их преступной деятельности». Уже на первом допросе Фридрих был вынужден подписать признание о «фашистских настроениях» собственного отца. Затем эта тема настойчиво развивалась, и через два дня в протоколе появилась следующая фраза:
«Мой отец БОРОШ Карл, будучи по своим убеждениям фашистом, с первого дня приезда в Советский Союз в присутствии меня, брата БОРОШ Германа, РОЗЕНБАУМА Арнольда, РОЗЕНБАУМ Катерины, РУБИНШТЕЙНА Фрица и других участников группы систематически ругал Советскую власть, руководителей партии и правительства, высказывая в отношении последних террористические настроения».
Но и этого оказалось мало вошедшим во вкус следователям — дав однажды вымышленные показания, обвиняемый оказывался в полной их власти и им можно было как угодно манипулировать, подготавливая почву для дальнейших арестов. Боевая биография Карла Бороша не давала покоя его палачам, и на своем последнем допросе 15 октября 1937 г. Фридрих «вспомнил» следующее: «Мой отец в партии КПГ являлся провокатором, выдавая безработных полиции, провоцируя избиение рабочих со стороны полицейских и т. д.». Именно эти показания собственного сына были предъявлены отцу после того, как тот в заявлении на имя прокурора СССР Вышинского отказался от выбитых от него следствием 13 сентября показаний. Последний допрос Карла Бороша состоялся 19 октября, согласно его протоколу он вновь признал себя виновным и попросил уничтожить свое заявление. Остается тайной, какими методами и какими обещаниями сотрудникам госбезопасности удалось вернуть следствие в нужное русло.
Дела Карла и Фридриха Борошей попали на рассмотрение комиссии Наркома внутренних дел и Прокурора СССР одновременно, 1 но
239

ября 1937 г. Решения принимались «двойкой» совершенно формально. Бывший начальник московского управления НКВД С. Ф. Реденс так описывал применявшийся тогда «альбомный метод» расправы с жертвами террора: на левой стороне листа бумаги следователь писал биографические данные арестованного, на правой — суть дела. Затем эти дела, сшитые в альбомы по сто листов, передавались внесудебным органам, которые «за несколько часов разбирали 500-600, а то и тысячу дел, и их решение было окончательное... Как правило, в 95 % случаев это была высшая мера наказания. Затем писался протокол и давался на подпись Ежову. Ежов, как я сам неоднократно видел, их не читал, приоткрывал последнюю страницу и со смехом спрашивал, сколько тут полячков...».
3 ноября отец и сын были привезены на Бутовский полигон. Возможно, они нашли друг друга в бараке, где приговоренные ожидали вывода на расстрел. Для палачей те несколько слов, которыми люди могли перекинуться в последние минуты своей жизни, уже мало что значили. День был как день, ничего особенного — бутовская земля приняла в себя 233 новые жертвы сталинского «правосудия».
К этому моменту в руки органов НКВД попал и младший из Борошей, сразу же после ареста отца перебравшийся к матери в украинский город Мелитополь и устроившийся токарем на завод «Победа». Наивная попытка скрыться от всевидящего ока карательных органов обернулась лишь месячной отсрочкой от ареста. Осенью 1937 г. массовые репрессии достигли своего пика, и огромный аппарат наркомата работал на пределе своих сил — даже анкету арестованного Герман Борош был вынужден заполнять самостоятельно.
Первый допрос состоялся 16 ноября, когда отца и брата уже не было в живых. Вновь внимание следователя сосредоточилось на аресте Германа в марте 1933 г., когда ему было всего 17 лет. Как и четыре года тому назад, молодой человек отказался давать обвинительные показания на своих близких. Признание в том, что он присутствовал в Коломне на вечеринках, которые устраивало немецкое землячество, вылилось в единственную строку обвинительного заключения: «Виновным себя признал в фашистской агитации и связи с немцами-фашистами».
Этого оказалось достаточно для высшей меры наказания. Третий из членов семьи Борош, прошедших через застенки гестапо, был расстрелян и погребен в братской могиле на полигоне смерти в Бутово, оказавшись в момент смерти вместе со своими отцом и старшим братом. Символично, что реабилитация всех троих состоялась решением Военного трибунала Московского военного округа в один день, 4 июня 1959 г. «Определение оставлено без исполнения» — это
240

в переводе с канцелярского языка означало, что сообщить о реабилитации оказалось некому. Следы остававшейся в Мелитополе Гретхен Борош, уроженной Рейснер, равно как и арестованной Екатерины Розенбаум, отыскать работникам военной прокуратуры так и не удалось.
Роберта Гроппер: ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД СЛЕДСТВИЕМ
12 июня 1941 г., сразу после полудня, в широких воротах Бутырской тюрьмы открылась незаметная калитка. Из нее вышла худощавая женщина средних лет с лицом, на котором была запечатлена невероятная усталость. В руках у нее была объемистая хозяйственная сумка, в нагрудном кармане потрепанного пиджака — справка об освобождении. Испуганно озираясь по сторонам, женщина направилась в центр города. Без малого четыре года тюремный конвой определял за нее, когда и куда идти, даже если речь шла всего лишь о посещении туалета.
И вот — свобода. Свобода без радости освобождения. И не только из-за лишений, связанных с тюремным режимом. Особое совещание НКВД СССР приняло в отношении немецкой коммунистки Роберты Гроппер решение, которое крайне редко встречается в следственных делах эпохи большого террора: признать виновной, но ограничиться сроком предварительного заключения. Вина героини нашего очерка заключалась, согласно обвинительному заключению, утвержденному еще в конце 1938 г., в том, что она «являлась участницей антисоветской антикоминтерновской организации... и вела борьбу против Коминтерна». Те, кто написал и утвердил это обвинение, кто отправил дело на решение внесудебных инстанций, давно уже забыл об одной из ряда бесчисленных жертв. А ей самой придется жить с такой несправедливостью — и жить еще очень долго.
Партийная биография Роберты Гроппер отличалась четкостью и простотой. Как и многие представители ее поколения, она пришла к радикальным политическим воззрениям в годы Первой мировой войны. Как правило, катализатором этого процесса была встреча с признанным авторитетом, в нашем случае — с Кларой Цеткин. Молодая девушка с восторгом внимала каждому слову известного борца за равноправие женщин, принимала активное участие в распространении издаваемого Цеткин журнала «Равенство».
Как и многие выходцы из социальных низов, Роберта не понаслышке знала, что такое нужда — она выросла в семье простого рабочего и более десяти лет отработала на табачной фабрике. Карьера в компартии позволяла совместить верность идеалам молодости и
241

стремление оставить в жизни свой собственный след. Роберта Гроппер проявила себя борцом за равноправие женщин, возглавив в 1930 г. соответствующий отдел ЦК КПГ. Тогда же она стала депутатом рейхстага — неплохая карьера для тридцатитрехлетней женщины!
Лишь однажды она, да и то вслед за своим мужем Паулем Лангне-ром, сделала неверную ставку. Саперы, говорят, ошибаются один раз. То же самое можно было бы сказать и о коммунистах межвоенного периода. Гроппер оказалась сочувствующей группе Неймана-Реммеле в руководстве КПГ, которая в начале 1932 г. потерпела поражение во внутрипартийной борьбе и была объявлена антипартийной. Позже она многократно писала во все инстанции, что это была скорее роль «примкнувшей», нежели активного борца с руководством Тельмана. Компартии Германии нужны были не только свои герои, но и свои враги.
Гроппер и Лангнер потеряли свои посты в руководстве КПГ, но остались работать в партийном аппарате. Фактически свою карьеру им пришлось начинать во второй раз. Но на сей раз все карты смешал приход к власти Гитлера — вначале муж, а потом и жена были вынуждены покинуть Германию. В Париже Роберта работала во Всемирном комитете помощи жертвам фашизма, выезжала в Саарскую область, чтобы в ходе подготовки плебисцита не допустить ее перехода под контроль Третьего рейха. К 1935 г. оба оказались в Советском Союзе, в том же году Пауль Лангнер умер. У Роберты из близких родственников были только мать и пятилетняя дочь, оставшиеся в Германии. Ну и, конечно, осталась партия, с которой была связана вся ее сознательная жизнь.
Однако отношения нашей героини с новым руководством КПГ, избранным после Седьмого конгресса Коминтерна, складывались непросто. В октябре 1935 г. Вильгельм Пик решил, что Роберта Гроппер не может быть отправлена на подпольную работу в страну. Формально речь шла о ее слабом здоровье, но скорее всего новый лидер партии имел в виду иные мотивы. Чуть позже немецкая секция не рекомендовала Гроппер к переводу в члены ВКП(б) — для посвященных это была «черная метка». В то же время при содействии эмигрантского руководства КПГ Роберта получила достаточно престижную должность редактора в Издательстве иностранных рабочих — и квартиру в здании, где находилась немецкая секция Коминтерна.
В конце 1936 г. она вошла в руководство Немецкого клуба, вместе с женой писателя Фридриха Вольфа возглавляя женский актив. Именно там Роберте пришлось столкнуться с исчезновением одного за другим своих соратников и знакомых. 26 ноября 1937 г. очередь дошла и до нее самой. При аресте квартиру № 5, где она прожива
242

ла, опечатали. Соседи — такие же политэмигранты, как и сама Гроппер, — написали обязательные в таких случаях показания, которые были пересланы отделом кадров ИККИ на Лубянку.
В областном управлении НКВД, которое вело следствие, не собирались уделять ему особого внимания. Загвоздка была только в том, что обвиняемая не давала признательных показаний, а из представленной Коминтерном справки нельзя было выудить никакого компромата. Была и вторая проблема — Роберта Гроппер не оформила советского гражданства, а значит, была кандидатом на высылку из СССР. С другой стороны, в Москве она проживала под фиктивным именем — таких записывали в анкете арестованного как лиц вне подданства. И было третье обстоятельство — она слишком много знала для того, чтобы отправиться в Германию, в лапы гестапо...
И вот появляется неожиданное решение — 14 мая 1938 г. Особое совещание НКВД передает дело на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР. По тем временам это означало гарантированный смертный приговор. Потом наступило затишье — очевидно, Военная коллегия после завершения ежовщины отказывалась принимать «липовые» дела. 1 августа 1939 г. материалы давно завершенного следствия вновь направили на ОСО.
В голове у Роберты не укладывалось то, что ее, активную участницу антифашистской борьбы, обвинили в шпионаже в пользу Германии. Впрочем, это было только первым цветком в огромном букете надуманных обвинений, которые ей придется выслушать на Лубянке. Во время пребывания в Париже она общалась с Вилли Мюнценбер-гом, координировавшим антифашистскую борьбу в Западной Европе. Он даже хотел оставить ее на работе во французском представительстве Международной рабочей помощи. Теперь, после того как Мюнценберг порвал с Коминтерном, это трактовалась как контрреволюционная связь.
Еще большую опасность таило в себе знакомство с Гейнцем Нейманом — не только в бытность того лидером «антипартийной группировки», но и позже, здесь в Москве, когда он приносил свои рукописи в Издательство иностранных рабочих. Под пытками он признался в том, что среди десятков сторонников его контрреволюционной организации в Коминтерне находилась и Роберта Гроппер. Последняя доказывала в ходе допросов, что их отношения ни на йоту не выходили за рамки служебных, но для следователя это было неважно. Ему хватало формальной стороны дела — любые контакты с арестованным «врагом народа» должны носить контрреволюционный характер — и в прошлом, и в настоящем. Ну а будущего у тех, кто попал на Лубянку, быть не могло по определению.
243

Роберту Гроппер не пытали — или она просто никогда не упоминала об этом в своих заявлениях и письмах. За годы пребывания в тюрьме она (как и тысячи других арестованных иностранцев) стала свободно говорить по-русски, а в начале следствия «совершенно не знала русского языка и не могла следить за протоколом допроса». Это было наиболее заметной чертой ее характера — искать причины происходивших с ней событий в себе самой, в своих слабостях и недостатках. И не судить других — в показаниях Гроппер нет ни одного выдуманного обвинения в адрес своих соратников, даже тех, кто уже был вычеркнут из истории КПГ, умер или находился в застенках НКВД.
Гораздо более, чем физическое насилие и подтасовки следователей, Роберту Гроппер ранили неправедные обвинения, связанные с ее партийной работой в Германии. Однако и здесь она была готова продолжать борьбу, в том числе и против конъюнктурного переписывания истории КПГ. Речь шла все о том же эпизоде, связанном с борьбой «антипартийной группы» Неймана-Реммеле за новую тактическую линию. Роберта видела в нем неудачную попытку активизировать антифашистское сопротивление, а отнюдь не столкновение личных амбиций вождей КПГ.
«За период всей моей партийной жизни я никогда не входила ни в какие группы или фракции и никогда бы не сделала этого также и в этом случае. Меня обвиняют в том, что я разделяла взгляды Неймана, его ошибки — индивидуальный террор в политике единого фронта. Да, это правда. Но, по моему мнению, вместе со мной эту ошибку совершили почти тысячи партийных товарищей, большая часть партии. В это время в партии была одна политическая линия, которая была принята политбюро ЦК, в котором, к сожалению, Нейман, как мы все увидели позже, имел гибельное влияние. Эту линию проводили все. В борьбе против фашизма лозунг "бей фашистов" и т. д. Оценить положение было нелегко. Кровавое наступление фашистов, тайные убийства, как нужно было на это отвечать?
Сейчас я уже знаю, что были сделаны серьезные ошибки в вопросе о завоевании социал-демократических рабочих, но не было ли у нас в 1932 г. социал-демократического правительства в Пруссии, которое было готово на всякие гнусные действия, направленные против рабочих? Обстановку тогда было оценить крайне сложно. В партии не было никаких открытых дискуссий, даже дискуссий между товарищами. Если бы такие дискуссии были, были бы выяснены все вопросы, и я смогла бы исправить мои ошибки».
Это — строки из письма Роберты Гроппер, написанного в тюрьме Генеральному секретарю ИККИ Георгию Димитрову, который не
244

понаслышке знал, насколько опрометчивым оказался курс немецких коммунистов. По сути дела, из их ошибок и выросла политика «антифашистского народного фронта», принятая Седьмым конгрессом Коминтерна. То, что в те годы борьба с гитлеровским режимом прокладывала себе курс методом проб и ошибок, оказалось трагическим знаком эпохи — знаком, характерным не только для коммунистов.
Годы в тюрьме при отсутствии родственников и друзей, которые могли бы оказать хоть какую-то помощь, три года без единой передачи «с воли», сделали свое дело. В своих заявлениях начальнику тюрьмы Роберта Гроппер писала о том, что ее платье износилось в клочья и совершенно развалились туфли, ей не в чем выйти из камеры на допрос. Такого рода просьбы на «бытовые темы» отправлялись к следователю, который вел ее дело — иногда даже небольшое послабление тюремного режима заставляло обвиняемого идти на компромисс с собственной совестью, соглашаться с той версией «государственных преступлений», который навязывали ему оперативные работники НКВД.
Новый поворот дело Гроппер приняло после подписания в августе 1939 г. пакта о ненападении — началась подготовка немцев, считавшихся германскими подданными, к отправке в Третий рейх. В Бутырке создали специальную камеру гостиничного типа — кровати с белыми простынями, столы с посудой, выдали чистое белье. Даже отправляя в лапы гестапо политэмигрантов, советское руководство не хотело ударить лицом в грязь. Людей откармливали, лечили, давали отрасти волосам, и только после этого фотографировали для оформления выездных документов. Почему Роберта Гроппер оказалась в этой камере класса «люкс», осталось неизвестным. Так или иначе вопрос о стоптанных туфлях и платье, превратившемся в рубище, отпал сам собой. В этой камере Роберта вновь увидела жен многих функционеров, с которыми всего 7 лет назад работала в ЦК КПГ, в том числе — вот совпадение! — и жену Гейнца Неймана.
В момент временной либерализации тюремного режима отлаженная система дала сбой. Роберту Гроппер посчитали уже осужденной, т. е. находившейся на более свободном режиме, чем подследственные. Поэтому ее просьба о помощи, адресованная немецкой секции ИККИ и датированная 1 декабря 1939 г., была направлена начальником Бутырской тюрьмы не следователю, а напрямую в Коминтерн. Мы не узнаем, было ли это простым упущением бюрократической машины или сознательным шагом опытного чиновника, чтобы наконец-то решить вопрос с бутырской «долгожительницей». В письме Гроппер содержалась линия защиты, которой придерживалась подследственная, она просила руководителей КПГ подтвердить эту линию: да,
245

были ошибки и заблуждения, но не было политических уклонов, а тем более преступлений.
Сигнал был понят, хотя и отправился обратно в сильно ослабленном виде. Характеристика, подготовленная будущим лидером ГДР Вальтером Ульбрихтом, содержала весьма уклончивую оценку позиции обвиняемой: «Хотя она и не выступала за группу Неймана, но и вместе с тем не боролась против этой группы...» Но затем позитив все-таки перевешивал: «Роберта Гроппер осознала свою политическую ошибку. Нет оснований считать, что после 1932 г. она имела отношение к группе Неймана».
Нетрудно себе представить, какой переполох вызвала в областном управлении НКВД справка, присланная из Коминтерна. Она, по сути дела, разрушала и без того зыбкое обвинение в антисоветской деятельности. Почти через год, в ноябре 1940 г., на ней появилась виза начальника отделения, курировавшего ход следствия по шпионским делам — «справка приобщению к следственному делу не подлежит». Вопрос о личной вине обвиняемой не играл в данном случае никакой роли — речь шла о непогрешимости органов госбезопасности, продолжавших считать себя «щитом и мечом пролетарской революции».
Подошла к концу и эпоха «пакта о ненападении» с нацистской Германией, а Роберта Гроппер все еще оставалась в Бутырке. В марте 1941 г. она писала главе недавно созданного Наркомата госбезопасности СССР Меркулову: «Следствие по моему делу было вторично закончено 13 декабря 1938 г. Двадцать месяцев меня не вызывали, а 16 сентября 1940 г. мне сообщили, что я снова числюсь за следственной частью... Мое положение здесь в тюрьме тяжелее положения других заключенных. Русские арестованные имеют возможность получать сведения о своих семьях и передачи от них. Я немецкая подданная. Здесь, в Советском Союзе, у меня нет ни одного близкого человека. Моя старая мать и моя дочь находятся в Германии. Несмотря на мои неоднократные просьбы, мне ни разу не дали никаких сведений о моей семье. В течение четырех лет я умерла для моей семьи. Меня мучает неизвестность о судьбе моей старой матери и моей дочери, которая серьезно больна туберкулезом. Я близка к отчаянию. Каждый человек может переносить несчастья, выпавшие на его долю — но лишь до известной границы. На границе этих человеческих сил я нахожусь сейчас».
Документы не дают нам прямых указаний на то, кто и что помогло героине нашего очерка выбраться из застенков Лубянки. Наверное, карательная система просто устала от бессмысленных усилий, а прямых указаний на завершение дела в обычном для себя ключе — «нет
246

человека, нет проблемы» — она так и не получила. «Капля и камень точит», и в данном случае эта поговорка полностью подтвердилась.
Роберте Гроппер невероятно повезло, если можно считать везением то, что она оказалась на свободе после почти четырех лет заключения. Еще десять дней — и в условиях военного времени для нее, как для немки, без труда нашлась бы подходящая статья Уголовного кодекса. Но пока еще Советский Союз и Германия находились в условиях хрупкого мира, и первое, что услышала Гроппер по радио, оказавшись на свободе, было заявление ТАСС о том, что домыслы о конфронтации двух держав не имеют под собой никаких оснований.
После своего освобождения она первым делом отправилась к руководителям немецкой секции ИККИ — и те оказались перед настоящей головоломкой, которая была порождена системой «большевистской бдительности». Членство Роберты Гроппер в КПГ, как и любого другого политэмигранта, арестованного органами НКВД, было приостановлено. Если случалось невероятное, и немецкого эмигранта освобождали на этапе следствия, это рассматривалось как фактическая реабилитация, и восстановить его в членах партии было несложно. А как быть с тем, кто по логике приговора был признан виновным, и в то же время освобожден без отправки в лагерь?
Можно предположить, что Роберта нашла слова, которые убедили ее собеседников в том, что она добьется полного оправдания. 12 июня Ульбрихт и Пик попросили у отдела кадров отправить Роберту в санаторий. Очевидно, безуспешно — «судимость по 58-й статье» делала свое черное дело. В конце концов руководство КПГ приняло такое же двусмысленное решение, как и Особое совещание НКВД. Роберту Гроппер второй раз после 1932 г. отправили на «низовую работу», как говорили на партийном жаргоне. Теперь она отправилась редактором газеты в республику немцев Поволжья. Такое решение можно было трактовать двояко — и как ссылку, и как попытку спрятать от новых репрессий, проверить, не сломили ли ее годы, проведенные в тюрьме. Однако главным было то, что эмигрантское руководство КПГ пошло наперекор заведенным правилам — Гроппер продолжали считать членом партии, как будто и не было в ее жизни страшных лет, проведенных под антисоветской статьей.
О том, что КПГ рассчитывало на нее, свидетельствует просьба Ульбрихта в Отдел кадров ИККИ об использовании Роберты Гроппер на политической работе, написанная в первые дни войны — 26 июня. Из этого ничего не вышло — чрезмерная бдительность мешала сталинской системе с первых дней организовать эффективный отпор фашистской агрессии. Кто взял бы на себя ответственность отправить
247

на фронт, в тыл врага или в аппарат радиопропаганды человека, всего лишь две недели назад вышедшего из заключения?
Не будучи уроженкой России, Гроппер разделила судьбу сотен тысяч советских немцев, отправленных летом 1941 г. в ссылку и в «трудовую армию», мало чем отличавшуюся от ГУЛАГа. Она оказалась в самом центре Сибири — в Алтайском крае, в селе Троицком. По возрасту и здоровью ее освободили от работы в шахте или на стройке, и она трудилась где придется — была и медсестрой в больнице, и портнихой в артели. Представительство КПГ, отправленное в эвакуацию вместе с аппаратом Коминтерна, не прекращало попыток вытащить Роберту Гроппер из ссылки, по крайней мере обеспечить признание за ней особых прав как за политэмигранткой. Безрезультатно — крах Третьего рейха она встретила там же, где находилась в конце 1941 г. Так и не добившись ни реабилитации, ни возвращения к партийной работе, Роберта продолжала активную переписку с единственной точкой, которая связывала ее с привычным, но таким далеким миром — с миром ее идеалов и ее партии.
Сохранившиеся в архиве Коминтерна письма Роберты Гроппер тех лет — уникальный источник повседневной истории Сибири в годы войны. Вот только одна выдержка из письма от 4 января 1943 г.: «Я снова работаю в больнице и получаю 105 рублей в месяц. Что же можно на них купить? Этих денег не хватает на то, чтобы купить два литра молока, оно здесь стоит 60 рублей за литр. Человеку вроде меня, едва оправившемуся от тяжелой и продолжительной болезни, нужно дополнительное питание. Паек в 300 грамм хлеба и несколько картофелин позволяет только не умереть сразу. Не знаю, что будет весной. У меня нет ни платьев, ни белья, чтобы выменять на них хоть немного продуктов. Я ведь оставила почти все в Москве, а большая часть была расхищена во время моего пребывания в заключении».
Однако главным в письмах немецкой коммунистки были не сетования на лишения военной поры, а просьбы вернуть ее к активной политической жизни, использовать ее опыт для построения будущей Германии. Прекрасно знакомая с ритуалами большевистской партийности, Гроппер грамотно выстраивала стратегию борьбы за возвращение честного имени, говоря в своих письмах только об интересах дела, лишь изредка позволяя себе включить в них и личные нотки. 10 января 1946 г. она писала Председателю Верховного Совета СССР Михаилу Калинину: «Немецкая компартия не исключала меня из своих рядов, но, несмотря на это, моя совесть заставляет меня просить Вас пересмотреть мое дело. Теперь я в России живу 11 лет, оставив на родине мать и дочь. После освобождения Германии Крас
248

ной Армией я желала бы вернуться на родину и поэтому прошу Вас мне в этом посодействовать».
Изменились и настроения в отделе кадров ИККИ, ставшем после роспуска Коминтерна в 1943 г. частью огромного аппарата ЦК ВКП(б). С апреля 1945 г. Роберта Гроппер неоднократно включалась в списки немецких коммунистов, которые планировались к отправке в Германию. Однако непогашенная судимость неизменно делала свое дело — все то же Особое совещание, теперь уже МГБ, своим решением от 6 ноября 1946 г. оставило немецкую коммунистку в режиме спецпоселения.
В Советском Союзе, как показывает его недолгая история, не было более эфемерных решений, чем решения, считавшиеся окончательными. И это касалось не только глобальных вещей вроде построения коммунизма или выращивания кукурузы, но и кадровых перемещений отдельных «колесиков и винтиков» системы. В конечном счете вопрос о судьбе Роберты Гроппер был разрешен не борьбой конкурирующих ведомств, а ходом глобального исторического процесса. Начиналась «холодная война», составной частью которой была конфронтация двух Германий. Кадры КПГ — те, кто вернулся из нацистских концлагерей, не попал под расстрельную статью в годы большого террора и выжил в ГУЛАГе — были буквально наперечет. Теперь уже было не до рассматривания в микроскоп темных пятнышек политической биографии. В выездных документах героини нашего очерка появились обтекаемые формулировки: «Освобождена за отсутствием компрометирующих материалов». Это выглядело почти как оправдание, хотя до официальной реабилитации человека, не совершившего никаких преступлений, было еще очень далеко.
14 января 1947 г. Роберта Гроппер выехала в Берлин. Вальтер Ульбрихт, отвечавший в руководстве СЕПГ за кадровые решения, не ошибся в ней. Пережитые испытания не изменили ее убеждений. Характеристики, которые составлялись в ЦК КПСС на номенклатурных работников из «братских стран социализма», редко выходили за рамки казенных и ничего не значивших фраз. Однако о руководительнице Демократического союза женщин Берлина говорилось вполне конкретно: «Тов. Гроппер без желания делится впечатлениями о Советском Союзе. Одному из функционеров СЕПГ она заявила: "Хотя в СССР ко мне отнеслись несправедливо, я осталась о нем очень хорошего мнения"».
Подобные оценки явно не украшали ее личное дело, но и не рассматривались как повод для партийного разбирательства. Нежелание восторгаться прошлым трудно было поставить в вину женщине, которая из 12 лет, прожитых в СССР, 9 провела в тюрьме и ссылке. Она
249

молчала о пережитом, продолжая считать такую позицию своим партийным долгом и служением делу социализма. Последний, равно как и саму ГДР, Роберте Гроппер довелось пережить ровно на три года.
Вильгельм Керф: ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ ПРАВИЛ
19 июня 1939 г. Генеральный секретарь Коммунистического Интернационала Георгий Димитров, как обычно, начал свой рабочий день с чтения входящей корреспонденции. Шифротелеграммы от партий, находившихся на нелегальном положении, перемежались с внешнеполитическими обзорами ТАСС — Европа неотвратимо катилась ко Второй мировой войне.
В стопке бумаг находилось письмо Отдела кадров ИККИ с необычной просьбой, заставившей руководителя Коминтерна на минуту отвлечься от текущих событий и погрузиться воспоминания. Димитрова просили высказать свое мнение «о поведении Вилли Клейста (Керф) на Лейпцигском процессе». Это не было праздным интересом кадровиков, письмо появилось «в связи с запросом соответствующих организаций» — аббревиатуру НКВД старались не упоминать всуе даже во внутриведомственной переписке.
Димитров был в курсе, что Вильгельм Керф, как и сотни других немецких коммунистов, находился в тюрьме под следствием, обвиненный в государственных преступлениях. Однако «ежовщина» уже закончилась, и на волю тоненьким ручейком текла информация о том, что же на самом деле происходило в те страшные годы за стенами Лубянки. Вопреки своему обыкновению накладывать короткие резолюции он написал на письме: «Клейст Вилли (Керф) держал себя хорошо в качестве свидетеля на Лейпцигском процессе. На поставленные ему вопросы политического характера Клейст отвечал правильно и мужественно в защиту КП Германии». Такое заступничество дорогого стоило. 27 августа 1939 г. немецкий коммунист был выпущен из тюрьмы, его дело было закрыто за отсутствием состава преступления.
Анализ его архивно-следственного дела позволяет проследить на конкретном примере как механизмы взаимодействия различных ведомств в условиях сталинского режима, так и линию поведения отдельных людей, попавших в жернова большого террора. То, что Керф был одновременно коммунистом и иностранцем, высокопоставленным функционером и социальным изгоем, отражая в своей биографии все противоречия повседневной жизни Советского Сою
250

No comments:

Post a Comment