Ширман давал уроки немецкого языка в военной академии. В случае с Куртом Либкнехтом, работавшим архитектором в Наркомате путей сообщения, вообще непонятно, по какой причине дело было отправлено в ВТ. Нельзя исключать, что поскольку Курт был племянником иконы германского коммунизма — убитого в 1919 г. лидера КПГ Карла Либкнехта, — «наверху» было принято решение спустить дело на тормозах. На заседании трибунала всплыло столько нелепиц в составленном наспех обвинительном заключении, что написание оправдательного приговора не составило для судьи никакого труда284.
Хотя свидетели защиты на заседание ВТ не вызывались, в его ходе обвиняемый получал шанс изложить свое отношение к делу, разоблачить очевидные фальсификации следователей. Так, Ширман заявил, что выдумал фамилию своего вербовщика. Гильда Гаушильд, так и не давшая признательных показаний на этапе следствия, потребовала, чтобы в качестве свидетеля на заседание ВТ вызвали Карла Радека, преступную связь с которым ей инкриминировали.
Особого пиетета военная юстиция перед НКВД после завершения «ежовщины» не испытывала. Заседания стенографировались, и из этих протоколов видно, что в ряде случаев дело доходило до откровенного пикирования двух силовых ведомств. Прокурор не находил состава преступления, следователи настаивали, пуская в ход даже аргументы марксистской окраски: как можно освобождать инженера Магнуса Зацгера, если в Германии у него «проживают родители, имеющие кулацкое хозяйство, и братья — владельцы частных мастерских с применением рабочей силы»285. Помимо Либкнехта военным трибуналом в 1939 г. были оправданы Йозеф Рубенс и Эдуард Штилов. Гораздо чаще дело на того или иного немца отправлялось на доследование и больше не возвращалось к военным судьям. Следователи либо самостоятельно принимали решение об освобождении подследственного, либо добивались у прокурора санкции на передачу дела на ОСО.
Приказ № 00762 требовал максимально сократить количество дел, направляемых на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР, а дела на иностранных подданных направлять туда только в
284 Либкнехт был оправдан на заседании ВТ МВО 31 августа 1939 г. В деле нет прямых ссылок на заступничество семьи Карла Либкнехта, проживавшей в СССР, однако на заседании обвиняемый призывал в свидетели своего двоюродного брата Гельмута Карловича Либкнехта.
285 Из протеста Особого отдела УНКВД на постановление прокуратуры. Последняя взяла верх — Зацгер был освобожден, но вновь арестован в 1941 г. и умер в тюрьме на этапе следствия.
171
исключительных случаях286. В мае 1939 г. Вышинский докладывал В. М. Молотову, что в настоящее время через ОСО проходит слишком большое количество дел, до 300 за одно заседание287. Междоусобная борьба между влиятельными ведомствами приводила к тому, что следствие, начатое в период большого террора, затягивалось на целые годы. Немецкие коммунисты, собранные в «антикоминтернов-ский блок», 15 апреля 1939 г. были переданы Военному трибуналу. Тот на протяжении семи месяцев откладывал даже подготовительное заседание, дождавшись протеста прокурора, подтвержденного решением ВКВС от 20 января 1940 г. После этого началось «второе следствие», о котором писали в своих заявлениях из московских тюрем арестованные, один из которых — германский подданный, член КПГ, еврей и политэмигрант Иосиф Зельбигер провел в предварительном заключении 1112 дней. В конце концов дело все же было поставлено на ОСО, которое освободило лишь двоих из «антикоминтерновцев». Пережив все реорганизации 30-х гг., Особое совещание и в дальнейшем позволяло органам НКВД прятать концы в воду, избегая прокурорского надзора и состязательности судебных заседаний.
3. Тяжесть приговоров
Немало исследователей «большого террора» пытались вывести некие закономерности и понять, в какой мере тяжесть приговора вытекала из характера и масштаба сфальсифицированных в обвинительном заключении преступлений. Приходится констатировать, что здесь бессильными оказались и статистические выкладки, и количественные методы288. Единственное, что можно утверждать достаточно точно — тот, кто досидел под следствием до конца «ежовщины», смог избежать смертного приговора. Отказ от признательных показаний в какой-то степени затягивал процедуру следствия, наряду с «нераскаявшимися» шанс выжить был и у тех, кто был готов признать любую нелепицу, сотрудничал со следствием, подписывая обвинения в адрес знакомых и незнакомых людей.
Среди изученных АСД есть немало дел на немцев, так и не признавших своей вины, но тем не менее расстрелянных. Весной 1938 г., когда машина репрессий работала на самых высоких оборотах, оформление следственных материалов было максимально упрощено,
Бутовский полигон. Вып. 7. С. 316.
287 Мозохин О. Б. Указ. соч. С. 198.
288 Об этом же свидетельствует и С. В. Журавлев: Судебно-следственная и тю-ремно-лагерная документация. С. 181.
172
связь между поведением подследственного и ходом следствия была совершенно утеряна. Генрих Грюнвальд, работавший в отделе Политэмиграции МОПР, отказался 22 мая 1938 г. от своих признательных показаний, но тем не менее был приговорен к расстрелу 29 июля того же года, хотя дата обвинительного заключения в его деле помечена августом.
Отягчающим обстоятельством при определении наказания являлась работа обвиняемого на советскую разведку или органы госбезопасности, подготовка к подпольной работе в школах Коминтерна. Поскольку в данном случае речь шла о политэмигрантах, в материалах АСД они записывались как лица вне подданства даже в том случае, если имели непросроченный вид на жительство. Люци Бауэр, закончившая курсы Коммунистического интернационала молодежи и проживавшая в отеле «Люкс», признала на допросе, что сама не знает, гражданином какого государства она теперь является. Ее первый муж член ЦК германского комсомола Эрнст Вабра все годы фашизма провел в концлагере, ее годовалая дочь осталась у родителей в саксонском городе Хемниц. Они не дождались мать и жену — Люци Бауэр была расстреляна 29 декабря 1937 г., вместе с еще четырнадцатью немцами — жертвами сталинской юстиции. «Самый немецкий день» в Бутово состоялся чуть раньше, 3 ноября, когда было расстреляно 32 человека, учтенных в нашей базе данных.
Не удается установить логической связи между конкретным пунктом 58-й статьи УК РСФСР и длительностью лагерного срока. И за антисоветскую агитацию, и за шпионаж ОСО могло дать одинаковый срок, «двойка» также приговаривала к расстрелу, даже если в обвинительном заключении не было данных о шпионской или террористической деятельности. Статистика показывает, что женщинам органы госбезопасности «не доверяли» ответственных преступлений, в этом, вероятно, находила свое проявление сохранившаяся патриархальность советского общества. В групповых делах женщинам никогда не отводилась роль лидеров, среди 24 человек из нашей базы данных, прошедших через ВКВС, расстрельный приговор получили почти все мужчины и ни одна из трех женщин. По решениям «двойки» было расстреляно 8 женщин из нашей базы данных, это менее 4 % от общего числа расстрелянных, что вполне соотносится с тендерными данными Бутовского полигона289. Примерно такое же отношение было и к молодым людям, не достигшим 20 лет. Присутствие их в «альбомах» рассматривалось руководством НКВД как показатель небрежности и
289 Из 20 тыс. расстрелянных — 879 женщин (Бутовский полигон. Вып. 7. С. 302).
173
формального подхода к репрессиям на местах290. В нашей базе данных — ни одного расстрелянного в возрасте до 20 лет.
После завершения «ежовщины» в следственных делах появляется категория «социально опасных элементов» (СОЭ), которая как раз и обозначала лиц, которым не удавалось инкриминировать никаких преступлений. Туда попадали наряду с женами репрессированных старики-пенсионеры и молодежь. В СОЭ был записан семнадцатилетний Вилли Соколов, которому дали «всего» три года.
Срок в пять лет трудовых лагерей с точки зрения органов НКВД выглядел почти как оправдание подследственного. При передопросе в ноябре 1938 г. врач-психиатр Эрих Штернберг отказался от всех «признаний», сделанных в марте. Следователь начал едва ли не успокаивать подследственного: «Ни в чем особом Вас не обвиняем, но Вы же не можете нам доказать, что Вы не завербованный, следовательно, Вам придется 5 лет работать в лагере, в этом ничего страшного нет».
Ну а меньший срок следовало буквально «заслужить» — в базе данных только семь подобных приговоров, причем все они — вне хронологических рамок массовых операций. Наконец, уникальной оказалась ситуация у Берты Гроппер и Георга Штрецеля — после трех с половиной лет под следствием их освободили по постановлению ОСО «с зачетом срока, отбытого в предварительном заключении». Находившимся в Москве лидерам КПГ пришлось поломать себе голову, чтобы решить, является ли подобная формулировка основанием для партийной реабилитации.
И Гроппер, и Штрецель являлись партийными функционерами с солидным стажем, а посему были знакомы с ритуалами самозащиты в ходе чисток большевистской партии. Из тюрьмы они направляли во все инстанции десятки писем о своей невиновности, соответствующий отдел ГУГБ НКВД был вынужден признать, что оставляет их без внимания «ввиду нехватки переводчиков». Оказавшись на свободе, оба продолжали бороться за свою полную реабилитацию, и если бы не начавшаяся война, эта борьба могла бы завершиться победой. На стороне немецких коммунистов была даже формальная логика. «Мера назначенного мне наказания является выражением того, что обвинение неверное: настоящего шпиона или участника троцкистско-террористической организации нужно присуждать к высшей мере наказания»291.
См. телеграмму заместителя наркома внутренних дел М. П. Фриновского начальнику УНКВД Свердловской области (Мозохин О. Б. Указ. соч. С. 170).
291 Из письма Штрецеля наркому госбезопасности Меркулову от 24 апреля 1941 г.
174
Глава 10
ВЫСЫЛКА ГЕРМАНСКИХ ГРАЖДАН ИЗ СССР
«Мы всегда стояли на той точке зрения, что иностранные граждане, свободные в отношении нас от гражданских обязанностей и чувства долга перед Родиной, менее отвечают за антигосударственные действия, чем советские граждане», — писал нарком иностранных дел М. М. Литвинов Сталину 15 января 1937 г.292 Интересно, что поводом для письма была подготовка показательного судебного процесса над группой «германских фашистов». Руководитель НКИД указывал на то, что осуждение иностранных подданных может вызвать негативную волну в мировой прессе. Можно предположить, что Сталин внял этим аргументам и отказался от проведения «немецкого процесса».
В данном случае представляется важным, что накануне большого террора советское руководство четко проводило различие между иностранными и советскими гражданами, причем достаточно либеральное отношение к первым было вызвано оглядкой на общественное мнение европейских стран. Смертные приговоры по отношению к иностранным гражданам должны были пройти через одобрение специальной комиссии Политбюро293. Служебные инструкции органов НКВД делали четкое различие в процедуре следствия и осуждения по отношению к гражданам СССР и иностранным подданным. В последнем случае требовалось согласовывать вопрос с НКИД, а там, где это касалось «резонансных дел», например, связанных с арестом и высылкой из страны корреспондентов иностранных газет, получать санкцию Политбюро.
Ситуация изменилась только летом 1937 г., когда в горячке массовых операций началось смешение данных категорий. Хотя приказ НКВД № 00439 касался только германских подданных, в ходе его практической реализации было репрессировано значительное число людей, никогда таковыми не являвшихся. В польском приказе № 00485, ставшем «моделью для всех массовых национальных операций 1937-1938 гг.»294, вообще не делалось никаких скидок на подданство лиц, подлежащих аресту.
292 Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД 1937-1938. С. 40.
293 Там же. С. 163, 164, 165. Судя по опубликованным в сборнике документам, вопрос о смягчении расстрельных приговоров в отношении германских граждан ставил НКИД, мотивируя это тем, что «расстрел может вызвать нежелательную реакцию в Германии и ухудшить положение арестованных в Германии коммунистов».
294 Наказанный народ. С. 39.
175
В условиях штурмовщины начала 1938 г. органы госбезопасности далеко не всегда информировали коллег из Наркоминдела об арестах иностранных подданных. Политбюро ЦК ВКП(б) было вынуждено специально потребовать от НКВД «строгого соблюдения существующих международных соглашений», как бы странно это не звучало в апреле 1938 г.295 Приказ НКВД № 00762, завершивший «ежовщину», восстанавливал практику особого отношения к иностранным подданным.
1. Первая волна
В своем письме Сталину Литвинов рассматривал высылку германских граждан из СССР как минимально возможный приговор или даже как форму оправдания за недостаточностью доказательств. Хотя подавляющее большинство высланных обвинялись в тяжелом антигосударственном преступлении — шпионаже, их приговор скорее выглядел подтверждением расхожей формулы о том, что «каждый немец — агент гестапо», нежели наказанием за реально совершенные дейстия.
В практике использования высылки германских граждан можно выделить два отличающихся друг от друга периода. В первом, условно до начала февраля 1938 г., ОСО автоматически приговаривало граждан Германии к высылке из СССР, причем в обвинительном заключении часто (но не обязательно) присутствовала ссылка на приказ НКВД № 00439. Таковых в базе данных — 79 человек из 113, приговоренных к высылке (фактически было выслано около 100 человек). На завершающем этапе национальных операций немцы в сомнительных случаях (лишенные германского гражданства, находившиеся вне подданства, с просроченными паспортами) приравнивалось к советским гражданам, что резко уменьшило количество высылавшихся из СССР. С февраля и до конца 1938 г. таковых оказалось всего 9 человек, причем в отношении трех из них приговор о высылке из СССР был пересмотрен. Вторая волна высылок пришлась на конец 1939 г. и была связана с заключением пакта о ненападении, о чем пойдет речь ниже.
Выше уже шла речь о том, что эмигрантов, не перешедших в советское гражданство, не всегда приговаривали к высылке из СССР. Вопрос решался не на основе правовых норм или приказов НКВД, а
Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД 1937-1938
С. 527. 176
исходя из практических соображений, не зафиксированных в АСД. Но даже приговоренных к высылке иногда оставляли в СССР, давая небольшой лагерный срок. Отмена решения ОСО не считалась в условиях царившей тогда чрезвычайщины чем-то из ряда вон выходящим 296. Приехавшую в 1933 г. к сыну пенсионерку Кэти Розенбаум вначале приговорили к высылке, однако потом выяснилось, что она получила статус политэмигранта, и исполнение приговора было приостановлено. После двух лет пребывания в тюрьме Розенбаум все же отправили в Германию, не сделав никаких скидок на то, что она являлась еврейкой. Находившийся на содержании МОПР Эрнст Басси, также первоначально приговоренный к высылке, не дождался исполнения приговора, так как в процессе оформления документов выяснилось, что он прибыл в Советский Союз по подложному паспорту.
Похоже, что сообщение посольства о лишении гражданства Германии рассматривалось в НКВД как аргумент в пользу обвиняемого. Удивительны обстоятельства освобождения слесаря обувной фабрики имени Парижской Коммуны Ганса Ротера. После приговора о высылке его паспорт был направлен через НКИД в посольство, оттуда пришел ответ, что «Ротер лишен германского гражданства, а поэтому не может быть допущен в Германию». Создалась ситуация, которая могла довести до сумасшествия любого чиновника — приговор есть, но выполнить его невозможно. Дальнейшая процедура являла собой пример «государства произвольных действий» — приговор ОСО не был отменен, но дело вернули на доследование в Кировский райотдел НКВД, где его спустили на тормозах. Ротер был освобожден по постановлению следователя, утвержденному начальником УНКВД МО — очевидный нонсенс ввиду наличия неотмененного приговора, но последний попросту проигнорировали.
Бюрократическая медлительность спасла и венгерку Елизавету Бартош, которая до 1933 г. работала в советском торгпредстве в Берлине. Приговоренная к высылке на родину, она прибыла на советско-польскую границу в тот момент, когда выданная ей виза уже была просрочена. Новый тур переписки между НКВД и НКИД был прерван закрытием в Москве венгерской миссии. После полугодового пребывания на границе Бартош вернули в Москву. Дело пришлось пересматривать, и Бартош в конце концов была освобождена. Веро
296 Гражданин Германии, болгарин по национальности Железко Перфанов был приговорен к высылке 28 ноября 1937 г. Это решение было отменено ровно через год, новое решение о высылке ОСО продублировало 5 февраля 1940 г. Отмена первого приговора была связана с тем, что германский паспорт Перфанова и его жены не продлили в посольстве. На протяжении почти трех лет болгарин находился в тюрьме, в течение 1938 г. в его деле не зафиксировано ни одного допроса.
177
ятно, такому исходу способствовал категорический отказ обвиняемой добровольно отправляться на родину, где ее ждали репрессии за участие в Венгерской советской республике 1919 г.
Перепроверка гражданства, особенно у тех эмигрантов, кто прибыл нелегально или имел просроченный паспорт, приводила к тому, что процедура высылки затягивалась на годы297. Рекордсменом здесь стал токарь московского завода «Серп и молот» Вилли Вильфюр. Он был приговорен к высылке еще в 1937 г., но затем про него как будто забыли. Вильфюр написал больше десятка заявлений, требуя отправки на родину, но вспомнили о нем только после заключения пакта. За прошедшие годы его лишили германского гражданства, и посольство отказалось выдать ему документы. Чтобы хоть как-то закрыть дело, Вильфюра 17 января 1940 г. приговорили «всего» к трем годам заключения с момента ареста — на языке сталинских подручных это звучало почти как извинение за доставленные неудобства.
Момент истины для арестованных немцев наступал тогда, когда все пути к отступлению были уже отрезаны, и из двух зол приходилось выбирать меньшее. Они настаивали на немедленном исполнении приговора о высылке, так как условия пребывания в тюрьме являлись невыносимыми298. Многие проклинали свое решение остаться в СССР, требовали перечислить им заработанные деньги, вернуть или хотя бы компенсировать пропавшее имущество. Приговоренные к высылке Рудольф Мундт, Фриц Гильдебрандт и Генрих Экштейн так и не дождались исполнения приговора — они умерли в Бутырской тюрьме в разгар арестов марте 1938 г. Напротив, бетонщика Ме-тростроя Эрнста Вейгельта приговаривали к высылке из СССР два раза — в 1937 и в 1940 гг., однако из-за бюрократических проволочек вопрос все никак не решался. В конце концов Вейгельт, получивший три года за антисоветскую агитацию, вернулся из лагеря и отправился в Германию добровольно.
Решение ОСО объявлялось немцам под расписку лишь накануне высылки, хотя устно им говорили о приговоре раньше299. Их вновь
29' На тщательной перепроверке иностранного гражданства арестованных и осужденных настаивало решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 29 апреля 1938 г. (Лубянка. Стадии и Главное управление госбезопасности НКВД 1937-1938. С. 527).
298 «В советской тюрьме я совершенно потерял здоровье (да это и не удивительно) и хожу в разорванной одежде. Все мои просьбы в отношении выдачи мне одежды и белья были напрасны». — писал шуцбундовец Фердинанд Эйгрубер в УНКВД Москвы после 29 месяцев предварительного заключения, требуя немедленной отправки в Германию (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 29754).
299 О том, что высылаемые знали о приговоре, свидетельствуют их заявления из тюрьмы с просьбой отправить их имущество на родину в Германию (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 28820).
178
фотографировали для получения выездной советской и транзитной польской визы, теперь уже без тюремных аксессуаров, зато в пиджаке и при галстуке. Иногда фотография требовалась для возобновления или продления германского паспорта. Высылавшиеся получали его только на пограничной станции Негорелое, там же им выдавали железнодорожный билет до Варшавы и 10 американских долларов под расписку (эти средства компенсировало германское посольство). В Польше они попадали в транзитные лагеря, под видом сотрудников Красного Креста с ними работали представители различных спецслужб.
Согласно директивным документам НКВД при высылке выдавалось личное имущество, деньги и документы, за исключением облигаций государственного займа. Что касается домашней обстановки и вещей, оставшихся в опечатанных комнатах, то все это реализо-вывалось через финансовые органы, и при содействии германского посольства человеку переводили денежную компенсацию. Излишне говорить о том, что это были смехотворные суммы. Кроме того, давались и устные напутствия: Герману Мюллеру «было сказано, что буду без осуждения расстрелян, если меня найдут где-либо на территории СССР»300.
Немцев, высылавшихся из Советского Союза по приговору ОСО, органы госбезопасности накануне их отъезда вербовали в шпионы. Герхард Вильнер при высылке подписал обязательство работать на советскую разведку, ему пообещали за это освободить его отца и брата301. Получалось, что вначале немцев обвиняли в шпионаже, а потом «оказывали высокое доверие»! Абсурдность ситуации делает еще более наглядной следующее обстоятельство: официальная идеология оправдывала большой террор тем, что классовый враг стремится узнать все советские секреты, и иностранцы ему помогают. Однако Сталин сам давал в руки Гитлеру важный источник информации о реальном положении дел в СССР.
Все прибывшие в Германию многократно подвергались допросам, на этот счет существовала специальная директива шефа РСХА Рейнхарда Гейдриха: «Расспрашивать возвращающихся из России максимально подробно, ибо после закрытия германских консульств в Советском Союзе они являются самым важным источником информации об СССР»302. Для этого был разработан специальный каталог
300 Из заявления Германа Мюллера о реабилитации, датированного 1958 г.
301 Согласно данным Каролы Тышлер, такое обязательство был вынужден подписать каждый десятый из высылавшихся (Tischler С. Op. cit. S. 128).
302 Цит. по: Mensing W. Die Vernehmungsprotokolle der "Russlandrueckkehrer". S. 156.
179
вопросов. Вынужденных «возвращенцев» спрашивали об их политической деятельности в СССР, о вступлении в ВКП(б), контактах с Коминтерном, возможной вербовке со стороны советской разведки.
Задавались и вопросы с расчетом на последующее пропагандистское использование. Исходя из ответов германского еврея Эрнста Фабиша, высланного в январе 1938 г., можно реконструировать то, что интересовало гестапо: «меня не принуждали к вступлению в партию», в СССР «евреи получают такой же вид на жительство, что и арийцы», «я не работал в военной промышленности», «моя зарплата колебалась от 400 до 600 рублей», «я не сталкивался с лагерями принудительного труда». Кроме того, Фабиш отметил, что «в СССР очень интересуются тем, что происходит в Германии. Обычно спрашивают, как там одеваются люди, и тому подобное. Мне не приходилось сталкиваться с проявлениями враждебности русских людей по отношению к Германии». И в заключение допроса вновь: «Я не заметил различий в отношении к евреям и арийцам» в Советском Союзе303. Фабиш погиб в концлагере Освенцим.
2. После пакта
После заключения в августе 1939 г. пакта о ненападении в Германию из СССР прибыло по разным данным от 1200 до1400 немецких граждан, из них около 300 были высланы принудительно. Подавляющее большинство последних отправилось на родину прямо из ГУЛАГа. Материалы изученных АСД добавляют интересные черты и к самой процедуре, и к биографиям высылавшихся немцев. С конца ноября 1939 по апрель 1940 г. было приговорено к высылке 17 человек, учтенных в нашей базе данных. Все эти люди содержались в неволе со времен национальных операций. Только четверо из них уже имели приговор и были возвращены из лагерей (Вилли Мейер, Генрих Шульмайер, Франц Хагель, Ганс Эдуард Драх). Остальные, как будто забытые впопыхах, продолжали находиться под следствием в московских тюрьмах.
После раздела Польши, как справедливо отмечает австрийский исследователь Ганс Шафранек, процедура «высылки» превратилась в «выдачу» — на границе в Бресте немцы, вырвавшиеся из ГУЛАГа, попадали прямо в руки нацистских властей304. Его оппоненты под
13 РААА. R 104553 В.
14 Schafranek Н. Op. cit. S. 54-57.
180
черкивают, что специального отбора коммунистов в рамках этой акции не велось — она не являлась «подарком Сталина Гитлеру», призванным закрепить дружбу двух диктаторов305.
Конечно, среди высылавшихся из СССР узников ГУЛАГа были и антифашисты, и евреи, и их никто не спрашивал, хотят или не хотят они «домой в рейх». Расстрелянный в Бутово юрист КПГ Феликс Галле подчеркивал недопустимость выдачи политических противников гитлеровскому режиму «вследствие уничтожения либерального правового государства в Германии»306. Однако о нормах права в Советском Союзе той эпохи думали в последнюю очередь. Евреев, которых к моменту высылки не успели лишить германского гражданства, полицейские органы сразу же отправляли в концлагерь на территории рейха или в специальные рабочие команды на территории генерал-губернаторства307.
После подписания договора о дружбе и сотрудничестве (28 сентября 1939 г.) в берлинском МИДе всерьез рассматривали возможность переселения всех советских немцев в Германию. По оценкам экспертов, их число достигало 1 млн человек. Сотрудники МИДа считали, что перенесенные лишения сделают их «лучшими борцами с большевизмом». Посол Германии в Москве Шуленбург 2 января 1940 г. высказался резко против, заявив, что в СССР это будет воспринято как вмешательство во внутренние дела страны, а молодое поколение советских немцев уже идентифицирует себя с режимом и в целом ассимилировалось с местным населением308.
Тем не менее осенью 1939 г. посольству пришлось столкнуться с резко выросшим потоком прошений о возвращении в Германию, в том числе и от тех, кто когда-то был коммунистом и политэмигрантом. Позиция немецких дипломатов не изменилась — они отказывались принимать «красных» и «расово неполноценных». Так, посольство не дало въездных виз еврейкам Гильде Гаушильд и Гильде Маркуссон.
Новым во второй волне высылки было то, что теперь разрешалось отправлять в Третий рейх и лиц, лишенных германского гражданства309. Шуленбург обосновывал это решение тем, что советское гражданство немцам просто навязывали, и они не могли от него от
мь Mensing W. Eine „Morgengabe" Stalins an den Paktfreund Hitler? S. 84; Tischler C. Op. cit. S. 173.
306 Галле Ф. Указ. соч. С. 60-61.
307 Tischler С. Op. cit. S. 136.
308 Fleischhauer I. Op. cit. S. 61.
309 Тышлер К. Высылка немцев из Советского Союза в 30-е годы. — В кн.: Россия и Германия. Вып. 2. М., 2001. С. 208-210.
181
казаться. Если такой человек был замечен в коммунистической деятельности, въезд в Германию для него автоматически закрывался. Фактически посольство принимало на себя функцию, аналогичную процедуре «партийных чисток» в СССР. В то же время дипломатическое представительство отдавало себе отчет в том, что «если мы откажемся принять относительно большое число людей, предназначенных к высылке (из СССР. — А. В.), то нельзя исключать того, что это вызовет у занимающихся этим советских учреждений неудовольствие, которое, в свою очередь, может оказать негативное воздействие на дальнейший ход кампании по высылке»310. Кроме того, сотрудники посольства были вынуждены реагировать на многочисленные запросы родственников, пытавшихся выяснить судьбу близких, уехавших в Советский Союз.
На практике отношение к лицам, принявшим советское гражданство, было весьма избирательным. Эльзе Вебер, исключенной из КПГ за связь с арестованным мужем, было отказано в возвращении германского подданства, а ее детям паспорта выдали без особых проблем. Однако они отказались ехать в Германию без матери, а с полученными паспортами пошли в ОВИР, чтобы получить вид на жительство уже как иностранцы. В милиции немецкие паспорта были отобраны, так как вначале следовало выйти из советского гражданства (Эльза и ее муж стали гражданами СССР). Хождения в посольство и попытки выехать всем вместе продолжались до начала войны, мать и дети были арестованы и в 1941 г. приговорены к расстрелу.
В годы временного потепления советско-германских отношений посольство активизировало поиск германских подданных. Для этого из Берлина прибыло несколько дипломатов, в том числе Эрих Цех-лин и Виктор Эйзенгардт, давшие после 1945 г. подробные показания о своей деятельности311. Они вновь ставили вопрос о поиске арестованных немцев, по которым ранее посольство получало негативные ответы. Теперь ситуация изменилась с точностью до наоборот — учетные отделы органов НКВД сами направляли запросы в лагеря, чтобы выяснить, нет ли там германских подданных. Сомнительные случаи (например, если политэмигранты прибыли в страну по подложным
310 См. Schreiben von Werner von Tippeiskirch, Geschaeftsfuehrer der deutschen Botschaft in Moskau, vom 27.12.1939 ueber die Ausweisung von 61 Personen aus der SU (Peter Erler. Ein Dokument ueber die Ausweisung deutscher GULag-Haeftlinge aus der Sowjetunion // Horch und Guck. 1993. H. 5. S. 42).
311 Эйзенгардт показывал, что при его прямом содействии за период с марта 1940 г. из СССР выехало более 300 немецких граждан, приговоренных Особым совещанием к высылке (Тайны дипломатии Третьего рейха. С. 502, 545).
182
паспортам и не имели доказательств своего гражданства) трактовались в пользу высылки.
Процедура пересмотра дел шла через ОСО, которое принимало решение об изменении приговора. Если обвиняемый получил приговор по суду, его пересматривала коллегия Верховного суда — в мелочах советская юстиция была весьма дотошной!312 В отличие от 1937 г. германских подданных собирали в специальных камерах московских тюрем, откармливали и приодевали. К тем, кто ждал высылки, приходил специальный уполномоченный наркома внутренних дел, выслушивал их жалобы на условия содержания.
Генрих Шульмайер не попал в «немецкий этап» со своими товарищами — в дни его отправки из Норильского лагеря он лежал в лазарете при смерти, с обмороженными ногами. Руководство лагеря настаивало на отправке «доходяги» на большую землю любой ценой, но лагерный врач проявил мужество, проигнорировав предписание начальства: «Примите все меры, чтобы его быстро вылечить». Больного не отправили на носилках с начинавшейся гангреной, что означало бы верную смерть. В лагере ему ампутировали пальцы левой ноги, и уже в Бутырской тюрьме продолжили лечение — вплоть до высылки в январе 1941 г.
И для Шульмейера, и для многих других выходцев из Германии это было спасение — хотя на другой стороне пограничной реки Буг их не ждал санаторий. Многим пришлось пережить допросы в гестапо, далеко не всех после этого отпускали на волю. Врач Зигфрид Гильде попал в концлагерь на территории Польши, Ганс Блох умер в Дюссельдорфской тюрьме в 1942 г., Эрнст Фабиш погиб в Освенциме годом позже. Этот список можно было бы продолжить, достоверные данные о дальнейшей судьбе высланных имеются лишь по политической эмиграции313.
При содействии дипломатов в 1939-1941 гг. смогли выехать на родину несколько десятков жен и детей репрессированных германских граждан. Среди них жены отца и сына Бюренов, расстрелянных
312 Курт Койтц был приговорен к 10 годам ИТ Л Спецколлегией Мосгорсуда 10 октября 1937 г. На свидании с ним неоднократно настаивало германское посольство. В апреле 1940 Верховный суд заменил этот приговор высылкой за пределы СССР. То же самое произошло с Гансом Эдуардом Драхом, работавшим до ареста режиссером театра в Республике немцев Поволжья. Он был приговорен ВКВС к 10 годам, но по протесту прокурора СССР 9 января 1940 г. выслан со следующей мотивировкой: «Считать нецелесообразным применение к Драх тюремного заключения».
313 В книге Шафранека приводятся краткие биографии 192 немецких и 113 австрийских антифашистов, высланных из СССР в 1937-1941 гг. (Schafranek Н. Op. cit. S. 124-165).
183
в Бутово. Через посольство немцы — заключенные ГУЛАГа получали деньги и посылки от своих родных из Германии, что вызывало возмущение представительства КПГ, требовавшего закрыть этот канал антисоветского влияния. Последний эпизод, связанный с деятельностью посольства и нашедший свое отражение в изученных АСД, датирован 22 июня 1941 г. После объявления войны дипломаты устроили раздачу остававшихся у них советских денег тем женщинам, которые поддерживали связь с посольством, рассчитывая на то, что таким образом им удастся выехать в Германию314.
Глава 11
ПЕРЕСМОТР ДЕЛ, РЕАБИЛИТАЦИЯ 1. Оправдание и освобождение
«Обвинительный уклон был присущ чекистам всегда и всемерно поощрялся руководством "органов", поэтому освобождение арестованного за недоказанностью обвинения ложилось настоящим пятном на всех причастных к делу»315. Это утверждение вдвойне справедливо для эпохи массовых репрессий, когда сбор доказательств обвинения превратился в пустую формальность. Тем больший интерес вызывают следственные дела, завершившиеся освобождением немцев. Из 720 изученных АСД таковых 44, из них только в семи случаях обвиняемые были освобождены до ноября 1938 г.
Следует делать различие между лицами, получившими оправдательный приговор, и освобожденными по решению руководства УНКВД МО или прокуратуры. Оправдано было всего четверо, трое по приговору Военного трибунала, и один, Эрнст Гельвиг, — Мосгорсуда. Еще девять человек были освобождены в процессе пересмотра обвинительного приговора, остальные — на этапе следствия. Узость выборки не дает возможности сделать определенные выводы о динамике освобождений. Карола Тышлер пишет о двух пиках этого процесса — с декабря 1938 по апрель 1939 г. и с ноября 1939 по март 1940 г., хотя и не предлагает статистических данных316. Наша база данных подтверждает справедливость второго пика: на него
Анна Марек, жена шуцбундовца, уехавшего в Германию в 1940 г., получила 22 июня в посольстве 2500 рублей. Ее арестовали в ту же ночь и приговорили к расстрелу, хотя у нее на руках было двое маленьких детей. Позже приговор заменили на 10 лет лагерей, так как Анна была беременна (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 38574).
315 Тепляков А. Г. Указ. соч. С. 255.
316 Tischler С. Op. cit. S. 157.
184
приходятся 19 случаев из дел, попавших в базу данных (на первый пик — только три).
Как и в случае с тяжестью приговора, попытки обнаружить какую-то логику в следственных делах, завершившихся освобождением обвиняемого, не приводят к успеху. Среди освобожденных по постановлению УНКВД МО большинство составляют немцы, признавшие свою вину, а потом отказавшиеся от своих показаний. В то же время в постановлении об освобождении Генриха Стаффорда специально указывалось, что он «на протяжении всего следствия виновным себя не признавал», — а следствие по его делу длилось два с половиной года!
Не являлась решающим критерием и чистота партийной биографии. Так, Зигфрид Гумбель, хранивший в Германии архив коммунистической агитгруппы «Красный рупор», под угрозой ареста покинул страну, просто купив тур «Интуриста». За этот проступок — «дезертирство с фронта классовой борьбы» — он уже в Москве был исключен из КПГ. В материалах следствия по его делу сохранились акты, что Гумбель оскорблял своих следователей, называя их фашистами, но и это не стало решающим аргументом против его освобождения. Гумбеля планировали и отправить на ОСО, и приговорить к высылке; органы следствия и прокурорского надзора неоднократно меняли собственные постановления по делу. Нельзя исключать, что у них были какие-то причины для особого отношения к простому корректору газеты ДЦЦ, но из АСД усмотреть эти причины невозможно.
С большой долей условности фактором, способствовавшим реабилитации, можно считать отказ германского посольства оформлять выездные документы на немцев, осужденных к высылке в конце 1937 г. Некоторые из них находились уже в Минске, однако так и не получили документов на въезд в Германию, так как были лишены гражданства этой страны. При пересмотре дел нескольких из них освободили (Отто Ганске, Ганс Ротер, Ганс Шлосберг, Бруно-Пауль Абрамовский, последний был лишен подданства Данцигского вольного города по решению городского сената от 16 июня 1939 г.). Очевидно, здесь в расчет принималось поведение на следствии, заступничество ИККИ и КПГ, а также старые революционные заслуги, отмеченные в биографии.
Пусть минимальный, но все же шанс освобождения давала активная позиция близких арестованного человека. Благодаря тому, что ее муж бомбардировал письмами все инстанции, неоднократно писал и Димитрову, и Сталину, была выпущена из лагеря Анна Эттерер317.
См. Мюллер Р. Преследуемые при Гитлере и Сталине: мюнхенские коммунисты Анна Эттерер и Франц Шварцмюллер // Люди между народами. Действующие лица российско-германской истории XX века. М., 2010. С. 40-51.
185
После ареста инженера завода «Тизприбор» Ганса Шлосберга его отец, известный химик, 19 мая 1939 г. добился приема у заместителя прокурора СССР Г. К. Рогинского и смог убедить того в невиновности своего сына — «еврея и антифашиста». После этого развернулась подковерная борьба между прокуратурой и органами госбезопасности, нашедшая свое отражение в АСД. По протесту прокурора дело Шлосберга было снято с повестки дня ОСО, но лишь 7 марта 1940 г., после почти трех лет пребывания в предварительном заключении, вышло постановление Военной прокуратуры о его освобождении.
Особым случаем «бериевской реабилитации» являлся пересмотр приговора по заявлению осужденного и возвращение человека из лагеря. Такую возможность открывали ноябрьские постановления 1938 г., в ряде случаев инициатива к пересмотру исходила от особоуполномоченного НКВД МО, который исполнял функции внутреннего контроля (Артур Гертрампф). Однако органы госбезопасности предпочитали беречь «честь мундира», под любым предлогом отказывая в разборе дела по существу. Нередко процесс пересмотра дела останавливался на полпути. Гельмут Кадеман вышел из нацистского концлагеря, где его жестоко избивали, полным инвалидом. В конце 1937 г. его отправили в Карлаг, одно из его писем с жалобой на произвол следствия Георгий Димитров переправил Вышинскому. Началась проверка, в ходе которой оказалось, что Кадеман вообще не владел русским и не понимал, чего от него хотел следователь. Бюрократическая неспешность, а затем и начавшаяся война привели к тому, что вопрос разрешился сам собой — 12 октября 1942 г. Кадеман умер в лагере318.
Георг Шудлик постоянно конфликтовал с полицией Веймарской республики, а в ходе следствия живописал свои подвиги, в результате которых остался с одной рукой и одним глазом. В 1920 г. во время боев в Верхней Силезии, когда решался вопрос о ее разделе между Германией и Польшей, он участвовал в убийстве 11 жандармов. Чтобы избежать ареста, Шудлик вскрыл себе вены и был отправлен в больницу. Год спустя неугомонный активист убил директора шахты, посчитав его виновным в преждевременной смерти своего отца-шахтера. Позже, став боевиком КПГ (он работал в так называемом «чекистском отделе»), Шудлик застрелил полицейского. В 1932 г., когда грехов накопилось слишком много, его отправили в эмиграцию,
8 апреля 1940 г. следственная часть УНКВД предложила снизить срок Кадема-ну до фактически отбытого — инвалид в лагере почти все время находился в лазарете. Однако Особое совещание приняло решение провести по делу дополнительную проверку.
186
предупредив вероятный арест. Столь боевая биография могла показаться выдумкой, но отдел кадров ИККИ подтвердил ее основные вехи, и Шудлик был освобожден из лагеря319.
Тому, что на тот или иной случай органы прокуратуры обращали внимание, способствовало счастливое стечение самых различных обстоятельств, как, например, масштабная проверка деятельности Кунцевского райотдела НКВД, начавшаяся после ареста его руководителей. Фрида Голланд была домохозяйкой, ее муж сражался в Испании, сыновья Вилли и Роберт осваивали специальность токаря. Все трое были арестованы и осуждены в один день. Вилли и Роберт оказались вместе в Карлаге, в лагпункте Долинка. Оттуда они постоянно слали заявления во все инстанции, настаивая на том, что репрессированы незаконно. Заявления были переданы в Кунцевский райотдел, где уже работала высокая комиссия из Москвы. Протесты прокуратуры по всем трем делам были подписаны самим Вышинским 15 мая 1939 г. Прошел еще почти год, и в один день Фрида, Вилли и Роберт получили решение об освобождении из лагеря.
С Кунцевским районом связан и единственный случай посмертной реабилитации немца, попавшего в нашу базу данных. Карл Бидерман, пенсионер из Кунцево, умер в лагере 9 января 1939 г., менее чем через месяц туда пришло постановление об отмене приговора. Когда после смерти Сталина реабилитация станет массовой, своего оправдания не дождутся сотни тысяч канувших в небытие жертв ГУЛАГа.
2. Заступники из Коминтерна
Выше уже разбирался вопрос о том, в какой мере представительство КПГ и отдел кадров ИККИ принимали участие в отборе жертв репрессий 1937-1938 гг. Во властной пирамиде СССР эти структуры занимали положение, не сравнимое с положением органов государственной безопасности, что, однако, не позволяет говорить о них как о безмолвном объекте большого террора. В его первые месяцы руководители КПГ были уверены в том, что «невиновных в Советском Союзе не арестовывают», но затем к ним постепенно приходило
319 В АСД содержится справка из отдела кадров ИККИ от 25 сентября 1940 г. в ответ на запрос прокурора, который, в свою очередь, был инициирован письмом Шуд-лика из лагеря, где тот описал все свои революционные заслуги. Жизнь на свободе продолжалась для немецкого боевика чуть больше года — в сентябре 1941 г. Шудлик был арестован вновь и умер в тюрьме еще до вынесения приговора.
187
прозрение320. Проводя селекцию потенциальных жертв и регулярно снабжая «компроматом» НКВД, они в то же время пытались воздействовать на ход следствия там, где это представлялось необходимым и возможным. Бессмысленно в данном случае прибегать к количественным сравнениям и в силу фрагментарности источниковой базы, и из-за невозможности вывести сопоставимые единицы измерения «доносительства» и «заступничества».
Не имея возможности напрямую обращаться к государственным учреждениям, представительство КПГ делало это через отдел кадров либо через секретарей ИККИ, прежде всего Георгия Димитрова. В своих письмах и обращениях руководители германской компартии отдавали себе отчет в том, что идут по краю пропасти. С одной стороны, нужно было не бросить тень на «доблестные органы», с другой — донести до них собственное мнение о том или ином арестованном. Переписка не содержит и намека на то, что лидеры КПГ видели чрезвычайные масштабы репрессий, напротив, они избирали холодный деловой тон, избегая эмоций. Дополнительные данные о том или ином эмигранте подавались как помощь органам следствия, которая позволит им самостоятельно разобраться и принять справедливое решение.
В архиве Коминтерна и КПГ сохранилось немало таких документов321, их копии присутствуют и в следственных делах. Один из первых примеров подобного рода — реакция Вильгельма Пика на письмо жены Пауля Франкена, арестованного 26 ноября 1937 г. Уже на следующий день председатель КПГ подтвердил, что Франкен вел переписку с заграницей по его просьбе, о чем им «своевременно было сообщено в отдел кадров и инстанциям»322. Письмо с визой Димитрова было отправлено заместителю наркома внутренних дел Фриновско-му, однако Франкену это не помогло. Как иностранец он был приговорен к высылке, но затем выяснилось, что его лишили германского гражданства, и Франкена отправили в ГУЛАГ. Он умер в лагере в мае 1945 г. за полгода до срока своего освобождения.
20 апреля 1938 г. Пик передал Димитрову список из 16 арестованных немецких политэмигрантов, в невиновности которых он был уверен323.12 имен из этого списка присутствуют в нашей базе данных,
320 Tischler С. Die Rolle der KPD-Fuehrung bei der Verhaftung ihrer Mitglieder waehrend des stalinistischen Terrors // Moskau 1938. Szenarien des Grossen Terrors. Leipzig, 1999. S. 108.
321 Некоторые из них опубликованы в книге: Verratene Ideale. Zur Geschichte deutscher Emigranten in der Sowjetunion in den 30er Jahren. Berlin, 2000.
322 РГАСПИ. Ф. 495. Он. 205. Д. 1481. Л. 45.
323 Tischler С. Flucht in die Verfolgung. S. 157-158.
188
большинство из них будет позже объединено в деле об «антикомин-терновском блоке»324. Вряд ли было простым совпадением то, что уже на следующий день из-под ареста был выпущен один из названных Пиком — Генрих Стаффорд (Бернгард Кенен). В одной из стычек с фашистами он стал инвалидом — ему выбили глаз, и он под чужим именем прибыл на лечение в Советский Союз.
Еще одним из тех, кто был назван в апрельском письме, был Вилли Клейст (Керф), один из видных функционеров КПГ, после эмиграции из Германии работавший в партийном представительстве в Москве. Его судьбу решил запрос, направленный органами НКВД в ИККИ, и положительный отзыв самого Димитрова325. Как правило, вернувшихся из тюрьмы без приговора считали реабилитированными и восстанавливали в партии, хотя были и отказы (Ганс Мориц-Гримм и Йозеф Рубенс) с лицемерной формулировкой «за то, что оговорил товарищей».
Руководство КПГ было детально информировано о том, какие обвинения выдвигались против членов партии, кто из них сам выступал в роли обвинителя. Несмотря на подписку о неразглашении, выпущенные из тюрем функционеры КПГ рассказывали Пику о методах и результатах работы следователей НКВД. В своем письме от 26 августа 1940 г. председатель КПГ приводил такую подробность: после очной ставки между Клейстом и Диттбендером последний сказал, что три месяца боролся против вымышленных обвинений, но сдался и теперь призывает Клейста сделать то же самое. Пику было известно, кто из немецких коммунистов и при каких обстоятельствах оговорил Стаффорда, за освобождение которого (вторичное) он выступал в этом письме326.
Опираясь на данные, полученные от вернувшихся из тюрем соратников, руководитель немецких коммунистов активизировал свое заступничество за репрессированных. 19 ноября 1940 г. он даже предложил Димитрову переговорить с «товарищами из Политбюро»327. Но и в этом случае речь не шла об осуждении массовых репрессий — максимум, что могли представить себе руководители международно
324 Вилли Клейст, Пауль Шербер-Швенк, Генрих Стаффорд, Бернард Рихтер, Генрих Грюнвальд, Теодор Бойтлинг, Магнус Зацгер, Фриц Калиш, Макс Маддалена, Хорст и Фридолин Зейдевицы, Вальтер Розе-Розенке.
325 См. очерк о Клейсте в третьей части книги.
326 О Стаффорде Пик писал Димитрову неоднократно, его инвалидность и мужественное поведение в ходе следствия говорили сами за себя. В письме от 4 октября 1939 г. Пик подчеркивал, что поскольку суд уже около года не может вынести приговор по делу Стаффорда, то, «по-видимому, судебные органы сами сомневаются в достоверности инкриминируемых ему действий» (ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-22720. Т. 10).
327 Verratene Ideale. С. 261.
189
го коммунистического движения, была выборочная реабилитация их ближайших соратников и просто правоверных коммунистов.
Один из них, Эмиль Эйленберг, являлся членом КПГ с момента ее основания, участником «мартовской акции» 1921 г. Около года он провел в фашистском концлагере, и вышел оттуда уже инвалидом. Эйленберга арестовали в марте 1938 г. в подмосковном Зарайске, где, вероятно, он был единственным немцем328. Несмотря на интенсивные допросы, он не признал вымышленных обвинений, и начальник райотдела в начале 1939 г. написал руководству рапорт о необходимости освобождения Эйленберга. Но на свободу тот вышел еще через полтора года — после того, как из Коминтерна на него поступила позитивная характеристика.
Активную переписку между отделом кадров ИККИ и следственными органами вызвало дело еще одного борца антифашистского сопротивления — Ганса Эйлера (Людвига Ласка). Он издавал подпольную газету КПГ в берлинском районе Штеглиц, был схвачен штурмовиками и подвергался жестоким пыткам в концлагере. Эйлеру удалось выбраться из Германии в октябре 1934 г., и год спустя он оказался уже в Москве. С начала 1937 г. он подвергался вначале административным, а потом и партийным репрессиям за «контакты с врагами народа», 26 марта 1938 г. дело дошло до ареста. Казалось, все складывалось в пользу пересмотра приговора по его делу: Эйлер так и не признал обвинений, за него хлопотала мать, известная писательница, добравшаяся до самого Вышинского. Наконец, из отдела кадров ИККИ пришла положительная характеристика, в которой, правда, упоминалось, что Гансу Эйлеру «не хватает знания людей и бдительности»329.
Усилия родителей и товарищей по партии оказались бесплодными, до пересмотра дела так и не дошло. Все закончилось бюрократической отпиской: «В своих заявлениях родители осужденного, указывая о невиновности сына, никаких мотивов, отрицающих факты, дающие основание подозревать его по шпионской деятельности, не приводят». Эйлер пережил и ГУЛАГ, и спецпоселение, только после смерти Сталина он смог выехать в ГДР и вновь увидеть своих родных.
328 В нашей базе данных это единственное дело, которое велось Зарайским райотделом УНКВД МО. Справка на арест была выписана еще в сентябре 1937 г., однако Эйленберг к тому моменту проживал уже в другом подмосковном городе — Пушкино. Очевидно, ресурсов на его поиск и задержание у райотдела не было, поэтому Эйленберг был арестован только тогда, когда сам приехал в Зарайск.
329 Характеристика была составлена на основе письма представительства КПГ при ИККИ от 17 июня 1940 г., подписанного Куртом Функом (Гербертом Венером) (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 5748. Л. 41).
190
Глава 12
НЕМЕЦКАЯ ОПЕРАЦИЯ НКВД ПОСЛЕ 22 ИЮНЯ 1941 г.
Война с фашистской Германией разделила надвое биографию каждого советского человека. Организация сопротивления агрессору потребовала от страны напряжения всех сил, принятия масштабных политических решений, многие из которых продолжали логику развития сталинской системы в предвоенные годы. Речь идет прежде всего о превентивном выселении в Сибирь и Среднюю Азию российских немцев из мест их компактного проживания. Здесь уже доминировал чисто этнический принцип, ведь репрессировался весь народ, высылка оформлялась в административном, а не уголовном порядке.
Большинство жителей Москвы и Московской области, являвшихся выходцами из Германии или этническими немцами, были выселены из столичного региона таким же образом — в рамках принудительной эвакуации с указанием конечного пункта. Уже после прибытия туда людей мобилизовывали в «трудовую армию». Однако свой вклад в «очистку прифронтовой полосы от потенциальных пособников оккупантов» внесли и органы госбезопасности. Заметная часть АСД, отложившихся в ГАРФе, датирована начальным периодом Великой Отечественной войны. В нашей базе данных таковых 90. Все эти люди, получившие стандартное обвинение в шпионаже или антисоветской агитации, на сегодняшний день реабилитированы.
1. Вторая немецкая операция
Наличие значительного и компактного массива данных (фактически можно говорить о втором пике репрессий) позволяет сравнить репрессивную кампанию лета-осени 1941 г. с немецкой операцией 1937-1938 гг. В 1941 г. этнический фактор (не гражданство и даже не «контакт с заграницей») стал решающим. В военное время по отношению к немцам, проживавшим в Советском Союзе, действовал тот же принцип «коллективной вины», который будет применен по отношению к жителям Германии в решениях Потсдамской конференции. Не имея необходимых ресурсов для оперативной работы по каждому из немцев, органы госбезопасности, как и в 1937 г., получили приказ на ведение «огня по площадям». В еще большей степени, чем в период первой немецкой операции, были задействованы низовые структуры НКВД — из 86 дел военной поры, по которым у нас есть данные об органах следствия, 44 были заведены в райотделах и отделениях.
191
А. Герман справедливо отмечает, что репрессии лета-осени 1941 г. нельзя называть геноцидом. «Немецкие граждане Советского Союза стали жертвами перестраховки, принявшей присущую сталинскому режиму грубую форму в условиях суровой и жестокой войны»330. Говоря об этническом факторе как решающем, следует сделать важную оговорку: национальность определялась не по крови, а по месту рождения. Попытки прибывших из Германии евреев отмежеваться от немцев не приводили к успеху. Клара Фурман, арестованная на второй день войны, никогда не имела немецкого подданства, но работала ранее в советском торгпредстве в Берлине и имела репрессированных родственников.
Органам НКВД в полной мере удалось использовать фактор внезапности. После арестов в первые дни войны наступило некоторое затишье. Однако приближение вражеских войск к столице привело к появлению 6 сентября распоряжения о высылке 8617 граждан немецкой национальности из Москвы и области331. Только 9-12 сентября 1941 г. органами госбезопасности были арестованы 48 человек из нашей базы данных. Следствие по их делам заканчивалось уже в эвакуации, перерыв в ходе следственных действий достигал полугода.
Важным отличием от немецкой операции 1937-1938 гг. стало значительное количество смертей на этапе следствия, как правило, в Чистопольской тюрьме в Татарии и в столице Киргизии Фрунзе первой военной зимой. Здесь свирепствовали брюшной тиф и дизентерия, поток прибывавших был столь велик, что их приходилось расселять в неприспособленных для жилья и неотапливаемых помещениях. В эпоху большого террора за смерть любого заключенного тюремное начальство получало нагоняй, а тут очевидные враги, немцы — кто же их будет считать... Из 90 арестованных 10 так и не дождались приговора (из арестованных в 1937-1938 гг. на этапе следствия умерли всего двое).
Оформление дела по месту нахождения обвиняемого заканчивала Московская следственная группа, и оно отправлялось на ОСО в Москву за подписями руководителей НКВД Татарии или Киргизии. Ряд немцев были приговорены к заключению в лагерь уже после того, как они умерли в тюрьме (Магнус Зацгер, Герман Замтлебен). В нескольких случаях дело выносились на заседание Военного трибунала по месту нахождения арестованного (Вильгельм Вулын, Карл Витт, семья Веберов).
330 Герман А. Репрессии как неотъемлемый элемент политики большевистского режима по отношению к российским немцам //Наказанный народ. С. 24.
331 История российских немцев в документах (1763-1992). М., 1993. С. 153.
192
Первыми забирали «повторников» (тех, кто был освобожден в процессе «бериевской оттепели»), их жен и прочих родственников, причем при арестах не делали скидок на пол и возраст332. Вторично были арестованы юноши, проходившие по делу «гитлерюгенд» и не ушедшие до сентября 1941 г. в Красную Армию (Макс Маддалена, Джонни Де-Граф, Альберт Клейн). Это лишний раз подтверждает, что в ходе репрессий реализовывались прежде всего материалы архивных учетов — на оперативно-розыскную работу времени и сил у работников госбезопасности просто не хватало. В подмосковных деревнях брали всех разом, исходя все из того же принципа «экономии сил». В совхозе «Молочный гигант» Можайского района 10 сентября была арестована группа женщин-немок, мужья которых стали жертвами большого террора.
В то же время репрессии военного периода были более рациональны и не носили характера безоглядной штурмовщины. Немцы, которых считали необходимыми для обороны страны (сотрудники ИККИ, переводчики и редакторы Инорадио, мобилизованные в Красную Армию), получали «бронь» и не подвергались арестам просто из-за царившей в стране неразберихи. Сотрудникам НКВД, как и в 1937 г., можно было не утруждать себя поисками компромата на обвиняемого, достаточно было квалифицировать его как «социально-опасный элемент» или «подозрительного по шпионажу». Наладчик столичного станкозавода Артур Деринг имел биографию без единого черного пятнышка — он два с половиной года сражался в Испании, а в первый день войны записался в народное ополчение. Следователь нашел зацепку — в советском паспорте Деринг записан Максимовичем, хотя должен быть Максовичем. Это было интерпретировано как попытка «замаскироваться», разоблаченная бдительными чекистами. Деринг получил 8 лет лагерей.
На основе анализа АСД можно установить, как резко изменилось отношение к немцам в советском обществе с началом войны. Скрытая в предшествовавшие годы под оболочкой «пролетарского интернационализма» ксенофобия вновь стала доминирующим фактором обыденного сознания. Если в 1937-1938 гг. следователям приходилось затрачивать массу усилий, чтобы найти подходящих свидетелей или заставить их говорить нужные вещи, то после июня 1941 г. «компромат» стал литься рекой. Соседи и коллеги по работе показывали,
332 Пенсионерка Марта Фидлер была арестована вместе с невесткой Эльфридой Фидлер, пенсионерка Альма Дитрих — вместе с невесткой Мартой Бандельман. В постановлении на арест Альмы Дитрих был отмечен состав ее преступления: «Все родственники репрессированы органами НКВД».
193
что немцы ждали прихода гитлеровских войск, устраивали праздники, наводили на цель немецкие бомбардировщики, утверждали, что статьи в газетах о зверствах фашистов — чистая ложь и т. д.
Иногда для обвинительного заключения было достаточно замечания соседей-свидетелей, что обвиняемая «ходила в приподнятом настроении» (Эдит Штейнбергер). Даже сухие производственные характеристики стали приобретать патетический тон — так, рабочий московского завода шлифовальных станков Эрвин Моргнер «после объявления войны, вернее, вторжения гитлеровской сволочи на нашу землю заметно зашевелился, бывает и ходит по всем цехам и начал разговаривать по-русски».
2. Характер обвинений
Аресты второй половины 1941 г. «исправили» тендерный перекос эпохи большого террора — в их ходе было репрессировано больше женщин, чем мужчин, являвшихся для органов госбезопасности немцами. Дети эмигрантов лишались последнего из родителей, их отправляли в детские дома, где они нередко получали новые фамилии, теряя всякую связь с родными. Елена Тилеман, высланная после ареста мужа в подмосковный город Ярополец, работала там в яслях. После своего собственного ареста она была отправлена в Саратовскую тюрьму, следствие завершилось ее освобождением. Но девятилетний сын Володя остался в Яропольце, который вскоре был оккупирован. Мальчик вначале прибился к партизанам, потом стал «сыном полка» в воинской части вермахта, и лишь чудом нашел после войны своих родственников в Бонне333.
Дела 1941 г. не менее драматичны, чем их предшественники, хотя практически не исследованы. Вероятно, на них распространяется расхожий стереотип «война все спишет». Пять сестер Геккер проживали на подмосковной даче в поселке Клязьма, их родители были репрессированы в 1938 г. Молодость брала свое — на даче было всегда полно людей, там собиралась творческая молодежь, музыканты и художники, приезжал известный пианист Святослав Рихтер. Музыка и веселье, очевидно, раздражали соседей — так появился донос, что 22 июня сестры устроили вечеринку. Сотрудники НКВД появились на Клязьме с ордерами на арест всех пятерых девушек. Старшей, Алисе, было 28, младшей, Вере — 19. Увезли троих — Алису, Веру,
Tilemann W. Ich, das Soldatenkind. Muenchen, 2005.
194
Ирму. У Марселлы на руках был грудной ребенок, и ее не тронули, избавив себя от лишних хлопот. А студентка Ольга была в Москве, один из оперативников отправился туда, но по каким-то причинам ее не нашел.
Самый страшный пункт обвинения — исполнение фашистского гимна в ходе вечеринки — отпал, ибо то, как звучит этот гимн, не знали ни соседи, ни сестры, ни сами сотрудники НКВД. Весьма туманными были и свидетельства соседей: на «немецкой даче ни разу не исполняли произведения советских композиторов», звучала только классика. Девушки признали, что сели за фортепиано, поскольку находились в расстроенных чувствах. Признали и свои разговоры о том, что «германская армия сильна и богата техникой, что газеты советские не все сообщают, что есть на самом деле» (Ирма Геккер). Столь скудный итог дознания, плюс «женская скидка» привели к тому, что все трое получили по минимуму — по 5 лет лагерей.
Стремясь поскорее завершить следствие, следователи мешали все в одну кучу — «антисоветски настроен, немецкий патриот, защищает троцкистов» (из справки на арест девятнадцатилетнего юноши Альберта Клейна). Немцев ставили в условия, когда им приходилось доказывать невозможное. Следователь задал Наталье Типман каверзный вопрос: «Кто может подтвердить, что вы действительно не проводили антисоветскую агитацию среди лиц своего окружения?»334
В целом содержание антисоветской агитации военной эпохи достаточно стандартно. Согласно материалам следствия, обвиняемые восхваляли силу вермахта, говорили о том, что советские газеты не раскрывают реального положения вещей на фронте. Немецкие эмигранты ждали прихода гитлеровских войск, утверждая, что при них будет лучше, они обеспечат страну продуктами и научат русских культуре. Любая мелочь становилась составом преступления. Студентка Маргарита Книпшильд рассказывала подругам, что, когда она жила в Берлине, видела Гитлера. Это стало центральным пунктом ее обвинительного заключения.
Особое внимание следователи, переквалифицировавшиеся в психологов, уделяли душевному состоянию, эмоциям обвиняемых. Для осуждения архитектора Ганса Вегенера оказалось достаточно высказанного им сожаления, что он не смог вовремя уехать из СССР. Согласно доносу, заведующий складом Ювелирторга Пауль Цимле после 22 июня «ходил веселый, присвистывал», подгонял рабочих. Лидия Рындхорн «после начала военных действий между фашистской Гер
334 При этом рукой того же следователя в анкете арестованной было отмечено, что Типман «плохо говорит по-русски».
195
манией и СССР ведет себя весело...». Сын работавшего на советскую разведку функционера КПГ Джонни Де-Графа, тоже Джонни, «со злой иронией отзывается о всех мероприятиях, проводимых партией и советским правительством, радуется успехам германской армии».
Многие из обвинений представляются вполне правдоподобными. Немцы выражали неверие в зверства солдат вермахта на оккупированной территории, о которых писала советская пресса, подчеркивая, что они — культурная нация. «Если меня возьмут на фронт, в немецких солдат стрелять не буду», — утверждал Ганс Вебер. «Сталин говорил, что ни одной пяди чужой земли не хотим, а взяли половину Польши и Финляндии»335. Гертруда Тель призналась, что говорила буквально следующее: «Здесь плохое печенье, у нас в Германии таким печеньем кормят собак, а здесь приходится его самой кушать». Критика кондитерских изделий обошлась жене немецкого коммуниста в 10 лет лагерей.
Похоже, вкус печенья играл какую-то магическую роль в настроениях немецких эмигрантов. Маргарита Лангер обвинялась в том, что в подмосковном совхозе распространяла следующие слухи: «Немцы сбрасывают посылки с печеньем, сахаром и колбасой, их можно кушать, они не отравлены». Примерно о том же говорила и Карла Хагге-Штокс: «Мне говорил военный, что у убитых немцев находят в сумках шоколад, ветчину, колбасу, это у солдат, а у офицеров во флягах шампанское, вот и судите, как живет Германия». Это были типичные слухи военной поры, порожденные постоянным недоеданием, враждебностью окружающего населения и наивными попытками самоуспокоения — «враг меня не тронет, я же свой».
Дочь русского военнопленного и немки Екатерина Байкова после того, как в августе 1941 г. была приговорена к принудительным работам за нарушение трудовой дисциплины, написала анонимное письмо председателю суда, излив всю накопившуюся злобу и не скрывая злорадства по поводу успехов немецких войск: «Ваши красноармейцы мрут в бою с голоду, а у наших по полной сумке колбасы, пече-ньев, различных изделиев, а Ваш людоед Сталин поморил с голоду и в тылу и бою. Долой Сталина»336. Прокурор предложил за такие слова приговорить Байкову к расстрелу, но времена изменились, в стране был реальный враг — женщина получила «всего» 5 лет.
335 Из показаний свидетелей по делу Тильды Шмидт, в обвинительном заключении появилось еще одно преступление: женщина «встречается на улице с мужчинами и женщинами, похожими на иностранцев».
336 Копия этого письма сохранилась в АСД, в приведенной выдержке из него исправлены грамматические ошибки, встречающиеся практически в каждом слове (ГАРФ. Ф. 10035, Оп. 2. Д. 31799).
196
В приговорах военной поры вполне заметен «гендерный принцип» — правилом был приговор женщинам в 5 лет, мужчинам — 10. Возможно, это связано с тем, что в обвинительных заключениях военной эпохи следователь и прокурор уже предлагали конкретный срок наказания, который, как правило, подтверждался постановлением ОСО НКВД337. Расстрел Эльзы Вебер и двух ее сыновей Германа и Ганса является скорее исключением, нежели правилом в практике репрессий начального периода Великой Отечественной войны.
Судьба семьи Вебер стала лишним подтверждением того, какую роль в жизни советских людей (и немцев в том числе) играл квартирный вопрос. После развода Эльзы с первым мужем, номенклатурным работником Иоганном Вебером, дети остались у отца. Получив известие о его аресте, Эльза помчалась в Одессу, чтобы сохранить квартиру, но неудачно — детей выселили из престижного жилья. Вернувшись в Москву с детьми, она попыталась решить квартирный вопрос, заключив брак с Эрвином Герхардом — и вновь неудачно. Это было поставлено ей в вину и привело к исключению из КПГ в 1937 г.: «Зная о моральном разложении Герхарта, Вебер продолжала с ним жить вплоть до ареста, объясняя это тем, что жилищные условия побудили ее жить с этим человеком». Лишившись прописки в Москве, Эльза и ее дети Ганс и Герман нашли пристанище в подмосковном городе Дмитров, устроившись работать на механический завод НКВД. Они делали замки и решетки, которые осенью 1941 г. захлопнутся за ними.
В Дмитрове семья проживала в комнате размером в 6 кв. метров. Потеряв надежду на решение квартирного вопроса и воодушевленная неожиданной дружбой СССР и Германии после заключения пакта, Эльза и ее дети отправились получать германские паспорта. Но пока посольская бюрократия ломала себе голову над тем, что перевешивает в биографии Эльзы — 17 лет в компартии или страдания последних лет, началась война. По показаниям свидетелей, 22 июня 1941 г. Веберы устроили в своей комнате застолье. Впрочем, были и другие показания — гуляли у соседей, сын которых получил повестку в военкомат, но разбираться в деталях было некому... Через день все трое были арестованы. Эльзу судил Военный трибунал войск НКВД еще в Москве, ее сыновей — трибунал Сибирского военного округа. Итог оказался общим — расстрельный приговор.
7 Иногда эти предложения не совпадали. Так, следователь предложил приговорить Джонни Де-Графа к пяти годам заключения как «общественно-опасного элемента», однако прокурор повысил срок до восьми лет, очевидно, учтя, что молодой человек трижды находился под следствием, в том числе дважды — по уголовным обвинениям.
197
Глава 13
ПОСЛЕДСТВИЯ РЕПРЕССИЙ
Эпоха репрессий не только сократила ряды немецкой политэмиграции в СССР, не менее тяжелыми были и ее психологические последствия. Люди, в том числе и занимавшие ответственные посты в партийной иерархии, потеряли способность принимать самостоятельные решения, спорить с официальной линией, все время проводили в бесчисленных «утрясках» и согласованиях. Неправильно употребленный термин мог обернуться не только политическими обвинениями, но и поставить под угрозу собственную жизнь.
Даже тот, кто сохранил веру в идеалы коммунизма, оказывался перед необходимостью как-то увязать их с реальностью «войны против своих». Гораздо больше было тех, для кого официальная идеология превратилась в набор бессодержательных формул и обязательных ритуалов. Оценка, которую сотрудник германского посольства дал настроениям немцев, высылавшихся из СССР, была не так уж далека от действительности: «Пребывание в Советском Союзе и опыт, приобретенный во время тюремного заключения, радикально излечил этих людей от коммунистических настроений и симпатий к коммунизму»338. После без малого четырех лет, проведенных в предварительном заключении, политэмигрант Иосиф Зельбигер называл произошедшее с ним «международным скандалом, который бросает вызов всякой гуманности и цивилизации», требовал немедленной отправки в Германию339.
Ментальность нового поколения функционеров КПГ, прошедшего через партийные чистки и волны террора, подразумевала готовность перешагнуть через моральные нормы в борьбе за политическое и физическое выживание. Масштаб взаимных обвинений, отложившихся в личных делах архива Коминтерна, впечатляет. С точки зрения «кадровиков», здесь не было и не могло быть мелочей, любой донос включал механизм служебной проверки. Так, не мог остаться незамеченным такой «вопиющий факт», как выход иностранного коммуниста из зала при голосовании резолюции, осуждающей происки троцкистов в СССР. Его случайные соседи просто обязаны об этом доложить, иначе они выступали в качестве «укрывателей» и сами брались на заметку.
338 Schreiben von Werner von Tippeiskirch. S. 42.
339 Письмо Зельбигера наркому госбезопасности Меркулову от 3 марта 1941 г.
198
Внеслужебные и не санкционированные сверху отношения между людьми оказывались достаточным основанием для их ареста. Покончив с политическим протестом, тоталитарная система взялась за искоренение «человеческого фактора» среди собственных подданных, не делая скидок ни на гражданство, ни на национальность. Однако даже в этих экстремальных условиях люди старались сохранить свое достоинство: жены отказывались отречься от репрессированных мужей, коммунисты помогали исключенным из партии, формировались неформальные группы взаимной поддержки, которые представительство КПГ в своей переписке называло «осиными гнездами».
1. Попытки постичь происходящее
Материалы следствия не дают ответа на вопрос, о чем думали немецкие эмигранты до и после ареста, какой переворот в их мировоззрении вызывали неправедные обвинения. Однако среди документов АСД содержатся их протесты и заявления в адрес руководства СССР и НКВД, а также письма их родных, которые в известной степени проливают свет на душевное состояние самих репрессированных, а также тех немцев, кто оставался на свободе. Еще большее значение имеют материалы личных дел членов КПГ, сохранившиеся в архиве Коминтерна, а также опубликованные воспоминания тех, кто прошел через следственные тюрьмы, этапы и лагеря. В 90-е годы историкам удалось взять интервью у тех из них, кто остался в живых и оказался способен говорить о своем прошлом после вынужденного обета молчания, продолжавшегося более полувека340.
Каждый из немецких эмигрантов, проводя ночи в ожидании стука в дверь, задавал себе вопрос: что же происходит, почему наша новая родина считает нас врагами? Для самих арестованных, их родных и близких этот вопрос звучал как приговор всей прожитой жизни. Как уже отмечалось выше, иностранная колония была прекрасно осведомлена о масштабах репрессий. Люди держали наготове узелки с самым необходимым, ложились спать, не раздеваясь и прислушиваясь к каждому шороху. «В связи с арестами иностранцев я ждал, что скоро из НКВД придут и за мной, в связи с этим я говорил рабочим, что не сплю ночами и думаю о том, когда возьмут в НКВД и меня»341.
340 Stark М. Frauen im Gulag. Alltag und Uberleben. 1936 bis 1956. Muenchen, 2003; Коэн С. Жизнь после ГУЛАГа: возвращение сталинских жертв. М, 2011.
341 Из протокола допроса австрийца Фердинанда Флухера от 15 декабря 1938 г. Такое заявление вызвало встречный вопрос следователя: «Значит, вы чувствовали
199
В поисках ответа на мучившие их вопросы о причинах репрессий эмигранты обращались прежде всего к реалиям предвоенной эпохи. Иностранцам, которых увольняли с предприятий и высылали из СССР в административном порядке, просто заявляли, что «это вызвано международным положением»342. Врач-психиатр Эрих Штернберг, требуя реабилитации уже через месяц после смерти Сталина, писал: «Я вполне понимаю обстановку перед Второй мировой войной и необходимость особой бдительности и предосторожности в отношении лиц, прибывших в страну из-за границы. Я бы охотно мирился с любыми ограничениями места жительства или работы. Но что же сделали со мной?.. Меня превратили в преступника». Эрих Шуман, когда-то заведовавший библиотекой немецкого клуба в Москве, после своего освобождения из лагеря в 1947 г. обращался к властям: «Я расцениваю теперь свой арест как перестраховку в период борьбы против врагов народа».
Пытаясь найти хоть какие-то объяснения произошедшему, простые люди обращались к собственным биографиям. Карл Войтик, когда-то работавший вахтером на фабрике, в заявлениях из лагеря писал о том, что однажды не пустил через проходную оперуполномоченного НКВД, и тот ему отомстил спустя несколько лет, обвинив в контрреволюционном преступлении. Вальтер Рефельд видел причину своих бед в советской бюрократии: «Всему виной было антикоммунистическое поведение людей из Отдела Регистрации Иностранцев, которые заставили меня, не имевшего действительного паспорта, под угрозой не дать мне никаких документов и советского паспорта для проживания в Советском Союзе, пойти в посольство для продления паспорта»343. Жена Гельмута Вендта Эрна Брандт была уверена в том, что роковую роль в судьбе ее мужа сыграла разгромная рецензия на его книгу, появившаяся в газете ДЦЦ и подписанная членом руководства КПГ Куртом Функом.
Конечно, это не могло примирить арестованного с тюремным бытом, а его родных — с потерей близкого человека. Психологическое состояние немцев в период массовых репрессий характеризовали шок и паническая растерянность. Высланный из СССР Эрнст Фабиш, оказавшись в Варшаве 13 января 1938 г., писал: «То, что происходит в Советском Союзе, ужасно. Каждый, у кого есть хоть подобие головы на плечах, сидит. Методы "следствия" не поддаются описа
себя в чем-то виновным перед Советской властью, не так ли?» (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 30124).
342 Derendinger Е. Op. cit. S. 527.
343 Заявление на имя М. И. Калинина от 30 мая 1940 г.
200
нию. У меня нет никакой информации, и мне многого, очень многого не хватает для понимания всего того, что произошло»344.
Немецкие эмигранты, соглашаясь с тем, что они как представители «враждебной страны» были подвергнуты превентивному интернированию, задавали в своих письмах резонный вопрос: почему эта процедура связана с таким потоком лжи и фальсификации, ведь она отвлекает внимание органов госбезопасности от поиска реальных шпионов и диверсантов. Чем дольше продолжались репрессии, тем меньше оставшиеся на свободе верили в то, что они имеют хоть какой-то смысл. «Еще несколько месяцев назад каждый арестованный рассматривался товарищами как шпион, ныне в основной своей массе это уже не так».
Писавший эти строки в апреле 1938 г. сотрудник представительства КПГ Пауль Йекель так суммировал попытки немцев постичь происходившее: «Некоторые объясняют аресты ложными доносами, другие высказывают предположение, что здесь немецкий фашизм приложил свою руку и с помощью элементов Ягоды решили уничтожить часть кадров КП Германии»345. Не пройдет и полгода, и речь пойдет уже об «элементах» Ежова. Логика функционеров партии, потерявшей более двух третей своего членского состава, не изменится ни на йоту — в соответствии с передовицами «Правды» поменяются лишь имена разоблаченных вредителей.
Общая для всех немецких эмигрантов угроза порождала индивидуальные стратегии спасения. Первую из них можно определить как пассивное восприятие происходившего как «злого рока», извращений партийной линии, с которыми руководство СССР само разберется. Люди закрывали глаза на очевидное, впадали в депрессию, становились замкнутыми и недоступными даже для родных и близких. «Наиболее распространенной реакцией был отказ от восприятия ужасного и угрожающего, замалчивание происходящего или замыкание в самом себе»346. Для обычных советских граждан это состояние можно было бы назвать «внутренней эмиграцией», но для немецких коммунистов оно не подходило, ведь они и так находились за рубежом.
Люди, прошедшие тюрьмы и пытки, потеряли способность к сопротивлению, напоминали кроликов, загипнотизированных удавом, смиренно ждали очередного удара судьбы. «Многие иностранцы каждый вечер пакуют вещи в ожидании возможного ареста. Многие
344 Цит. по: Gegen den Strom. S. 436.
345 РГАСПИ. Ф. 495. On. 292. Д. 101. Л. 9,10.
346 Goehrke С. Russischer Alltag. Eine Geschichte in neuen Zeitbildern. Band 3. Sowjetische Moderne und Umbrach. Zuerich, 2005. S. 228-229.
201
из них вследствие постоянного страха стали полусумасшедшими, потеряли способность работать», — так описывал Евгений Варга ситуацию в Москве в марте 1938 г.347 Как в отеле «Люкс», так и в местах проживания немецких рабочих и политэмигрантов резко выросло число самоубийств, которые выступали в качестве ultima ratio в поисках выхода из тупика двойной эмиграции.
Иногда тот, кто потерял работу и лишился средств к существованию, пытался уехать из Москвы, затеряться в российских просторах, «залечь на дно». Как правило, такие попытки были обречены на провал, уж слишком выделялись иностранцы среди местного населения. Альтернативной стратегией выживания в период массовых репрессий была повышенная активность и игра на опережение карательных органов. Такая линия поведения маскировалась под превозносимый пропагандой образ нового человека, повзрослевшего Павлика Морозова.
В «море мрака и ужаса», ярко описанном в воспоминаниях немецких эмигрантов, раздавались и голоса протеста. Муж арестованной Анны Эттерер нарисовал в письме руководителям СССР и Коминтерна безрадостную картину: «Сейчас немецкие эмигранты здесь полностью "атомизированы". Каждый живет для себя в своих четырех стенах, в страхе быть связанным с арестованными знакомыми или каким-то образом дискредитировать себя. И это означает усиление революционной бдительности? Это, на мой взгляд, паника, болезненное недоверие, которое не усиливает, а, наоборот, ослабляет наши ряды и нашу силу в борьбе»348.
Еще дальше пошла Марта Рубен-Вольф, жена врача Лотара Вольфа, работавшего во Всесоюзном институте экспериментальной медицины. Через полгода после ареста мужа она писала заместителю Наркома иностранных дел М. М. Литвинову: «Возможно, у Вас нет достаточной информации о тех ужасных страданиях, которым подвергаются политэмигранты, большей частью коммунисты. Процент иностранных коммунистов, все еще находящихся на свободе, минимален. Мы, женщины, все больны от горя. Многие потеряли свое жилье. Даже если мы не превратились в безработных, нам приходится содержать наших детей, выполняя неквалифицированную работу.
Но самым страшным является моральное давление и страх за наших мужей. Их дела разбирают военные суды, которые работают под покровом тайны. Их положение еще хуже, чем положение уголовни
Цит. по: Проблемы мира и социализма. 1989. № 7. С. 90. Письмо от 23 апреля 1939 г., цит. по: Дель О. Указ. соч. С. 89.
202
ков. Месяцы и годы мы не получаем от них ни одной весточки и практически не имеем информации об их судьбе. Лишь очень немногим женщинам удается обнаружить место пребывания их мужей или документы о них. В приемной (тюрьмы. — А. В.) на Матросской тишине, 18, родственникам говорят либо: "еще в Москве", либо "выслан". Они так и не знают, куда, за что и на какой срок.
Мы больше не верим в то, что все арестованные виновны. Среди них слишком много товарищей, проверенных в борьбе. Аресты проводятся по профессиям, предприятиям и местам проживания. Может быть, речь идет о контроле? Но сколько же безвинных нужно для того, чтобы "обложить со всех сторон" виновного? Может быть, речь идет о мероприятии, вызванном военной опасностью? Мы могли бы это понять, если бы превентивным арестам не подвергали всех иностранцев подряд, или если бы нас выселяли семьями. Товарищ Сталин в своей заботе о человеке так много сделал для укрепления советской семьи. Наши эмигрантские семьи прошли через борьбу и страдания. Какой же интерес может быть у государства разделять их, пусть даже в случае войны? При максимальном сроке наказания "до 25 лет" сроки в 3, 5, 8,10 лет — не такие уж и большие. Но для эмигрантов, прошедших лишения, даже такой отрыв от близких и пребывание в ином климате станут роковыми. Во многих случаях высылка окажется равнозначной казни.
Должны ли мы связывать колоссальное число арестов и приговоров с тем, что в это ненормальное время были сведены к минимуму доказательства вины? Мы не знаем, в какой мере "ошибки" в работе, недостаток бдительности (растяжимое понятие) или неизбежное знакомство с тем или иным человеком приводят к приговору. Точно так же, как и в случае исключений из партии (до январского пленума), здесь открывается богатая почва для клеветы. Письма матери превращаются сегодня в "связь с заграницей". Кто много ездил, в глазах окружающих становится человеком с темным прошлым (зачем человек ездит за границу? Чтобы повидаться с Троцким). Но ведь раньше нужно было всего несколько часов, чтобы из Берлина добраться до Лондона, Парижа, Рима. Разве у нас достаточно прокуроров и следователей, которые вообще знакомы с заграницей?»349
Максимум, на что могла решиться Марта Рубен-Вольф в своем пространном письме-исповеди — обвинить органы НКВД в том, что они заинтересованы в раскручивании спирали террора, ибо получа-
349 Müller R. Juden - Kommunisten - Stalinopfer: Martha Ruben-Wolf und Lothar Wolf im Moskauer Exil // Exil. Forschungen, Erkenntnisse, Ergebnisse. 2006. Nr. 1. S. 5-6.
203
ют в свое распоряжение квартиры арестованных. Подняться до принципиальных выводов о преступности системы, которая ведет войну со своим собственным народом, она не могла. А может, смогла, но не стала излагать их в своих ходатайствах, так как знала, что они будут смертным приговором и ей, и ее мужу, пламенным поклонникам советского эксперимента и евреям, бежавшим от гитлеровского расизма? У Марты оставался только один выход из жизненного тупика, в котором она оказалась — самоубийство.
Даже тот из немцев, кто вышел на свободу в период «бериевской оттепели», был морально сломлен и не мог оправиться от психологической травмы. При новом аресте в 1941 г. инженеру из Баварии Магнусу Зацгеру вменялось в вину, что он «после освобождения из-под ареста ведет замкнутый образ жизни, проявляя настороженность к окружающим». Архитектор Курт Либкнехт, подписавший компрометирующие показания на своих коллег, говорил на допросе накануне заседания Военного трибунала: «Сейчас я немножко жалею, что меня больно не били, это было бы лучше для моего оправдания, хотя в июне месяце (1938 г. — А. В.) я в течение трех допросов стоял и раза два-три меня ударили». Угрызения совести вышедших на свободу усугублялись лицемерием руководства КПГ. Тот из освобожденных, кто подписал вымышленные признания, не восстанавливался в партии, поскольку ввел в заблуждение органы госбезопасности Советского Союза!
2. Оставшиеся на воле
Неучтенными жертвами репрессий в рамках немецкой операции НКВД остаются родственники и близкие арестованных. У нас нет точных цифр, можно лишь сказать, что их было не намного меньше, чем тех, кого осудили за политические преступления. По данным представительства КПГ, на конец 1937 г. в Москве было арестовано 288 членов партии, у них остались 133 человек родных (72 жены и 60 детей). После волны весенних арестов эти цифры выросли как минимум вдвое350.
Вокруг этих людей образовывался вакуум, их лишали престижной работы, выселяли из отеля «Люкс», налагали взыскания вплоть до исключения из партии. Приехавшие вместе с мужьями немки оказывались в чужой стране без средств к существованию и без социаль
ЗМ1 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 94. Л. 1; Д. 101. Л. 7-8. 204
ных связей, которые могли бы заменить им утрату. Если до того многие из них не знали русского языка и не видели настоящей России, ограничиваясь походом по ближайшим магазинам и отпуском на юге, то теперь им пришлось начать настоящую борьбу за существование.
Своеобразным проявлением этой борьбы были случаи, когда жены репрессированных выходили замуж за тех членов сообщества немецких эмигрантов, которым повезло увернуться от репрессий. Так, жена врача Адольфа Босса уже в 1940 г. вышла замуж за преподавателя Института иностранных языков Франца Лешницера. Вместе с новым мужем они боролись за реабилитацию осужденного Босса. Маргарита Эрдман стала женой Эриха Вольфа, однако и он был репрессирован в ходе немецкой операции. Кэти Отто была арестована 10 сентября 1941 г. вместе со своим третьим мужем Антоном Томашеком, его предшественник Карл Форбергер был расстрелян в марте 1938 г.
Устройство на работу, обучение детей, добывание продуктов и топлива — все это превращалось в почти неразрешимую задачу для тех, кто нес на себе клеймо «жены врага народа». После ареста мужа их нередко вызывали в отдел кадров ИККИ и требовали составить список всех знакомых, с кем общалась их семья. Списки отправляли в НКВД, равно как и покаянные письма-доносы соседей и друзей репрессированных, признававшихся, что не сумели вовремя разглядеть «притаившегося рядом врага».
В личных делах имеются и документы иного рода. Эрна Влох отказалась отречься от своего мужа Вильгельма, арестованного 27 июля 1937 г.: «Я знаю, что без причины здесь не арестовывают. И, несмотря на то, что величайшей моей заботой являются дети, настоящим я заявляю, что я ручаюсь за него как за человека и товарища по партии»351. Подобные выражения кочуют из письма в письмо, казалось, что они писались женами репрессированных под копирку, а может, даже обсуждались до ареста главы семейства и заучивались наизусть. Даже в экстремальных условиях люди сохраняли человеческие чувства, помогали попавшим в беду, пусть под покровом ночи, но приходили к знакомым, попавшим в немилость, делились с родственниками арестованных кровом, едой и одеждой. Эта сторона жизни эмигрантов мало отражена в их переписке с коминтерновскими структурами, и она еще ждет своих исследователей.
Та же Эрна Влох долгое время жила на даче у немецкого писателя-эмигранта Фридриха Вольфа, знакомые женщины собирали теплые вещи для ее больной дочери. После ареста мужа она три года вела
:i Там же. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6043. Л. 36.
205
борьбу за существование в незнакомой для себя обстановке, обивая пороги государственных и коминтерновских инстанций. Первоначально речь шла о предоставлении работы и материальной помощи для детей, с 1939 г. Эрна стала требовать разрешения вернуться в Германию. Так как ее паспорт неоднократно использовался в ходе тайных операций Коминтерна, отдел кадров признал выезд Эрны Влох за рубеж нецелесообразным. Данные об ее «антисоветских настроениях» регулярно откладывались в личном деле. Так, в феврале 1940 г. она заявила подругам: «Если меня выдворят из Москвы, то пусть погрузят на грузовик, это будет демонстрация против советских органов»352. В конце концов в Исполкоме Коминтерна выбрали меньшее зло, разрешив Эрне и ее детям выезд в Германию. Ее сын Лотар был одним из членов «тройки», описанной в известной книге Маркуса Вольфа353.
Далеко не всем так «повезло». Из четырех случаев ареста немцев в 1939-1940 гг., которые отражены в базе данных, три касаются родственников репрессированных. Эти люди отказывались признать произвол, требовали немедленного освобождения своих близких, что трактовалось как антисоветская агитация и дискредитация органов госбезопасности. Альфонс Гут заявил следователю: «На заводе я говорил о том, что мои сыновья арестованы неправильно. Я считаю настоящим варварством то, что мне до сих пор ничего неизвестно о том, где находятся мои сыновья. Я говорил об этом на заводе, я повторяю это здесь, и я буду говорить об этом на суде».
Герта Дирр в 1938 г. трижды сумела попасть на прием к Димитрову, которого знала по подпольной работе в Берлине. Она не только просила руководителя Коминтерна помочь ее арестованному мужу, но и рассказывала о выселении жен арестованных из дома, построенного для немецких специалистов, о том, что подследственных силой заставляют давать ложные показания. Сексоты, окружавшие Герту, донесли об этом в НКВД, и в апреле 1939 г. ее арестовали, обвинив в том, что она в общении с соседками «вместо правильного рассказа о беседах с Димитровым проводила контрреволюционную агитацию»354. У 17-летней Фаины Нейман были репрессированы отец Натан и старший брат Карл. В разговорах со своими школьны
352 Там же. Л. 43.
353 Вольф М., Трое из 30-х. История несозданного фильма по идее Конрада Вольфа. М., 1990.
354 Согласно показаниям соседок, Димитров попросил Герту не обижаться на имевшую место несправедливость, подчеркнув, что «ему известно о том, что произведено много арестов», но советское правительство знает, как исправить это положение.
206
ми подругами она не смогла сдержать эмоций, и получила пять лет исправительно-трудовых лагерей за антисоветскую агитацию.
За возвращение своего мужа Пауля Шербера-Швенка до последнего боролась его жена Марта Арендзее, проживавшая в СССР под именем Анны Букиной. Оба когда-то являлись депутатами прусского ландтага. Походы по инстанциям, которые Марта описывала в своих заявлениях, отражали неразбериху, царившую в силовых ведомствах СССР после «ежовщины». Все это выглядело как игра в прятки, просителя попросту отфутболивали от одной инстанции к другой. «В январе 1939 г. на Лубянке мне сказали, что "дело не тяжелое"; в июле 1939 г. на Матросской Тишине я получила справку, что "дело на суд не пойдет" и мне не нужно идти к прокурору. В Прокуратуре на Арбате я узнала, что дело было там у них, но отослали обратно в НКВД. 5 марта с.г. Военный Прокурор сказал мне, что дело скоро будет закончено, вероятно, судебным разбирательством. 23 апреля на Кузнецком мосту я опять получила такую справку, что "следствие идет". 15 июня я узнала, что НКВД СССР 4 июня переслало дело в НКВД Московской области, а в последнем мне сказали, что следствие ведется»355.
Такая активность заслуженной коммунистки расшевелила и партийные структуры. Члены ЦК КПГ трижды — в начале 1939-го, в январе и июле 1940 г. принимали решения обратиться в секретариат ЦК ВКП(б) с просьбой поскорее решить судьбу Шербера-Швенка356. Однако бюрократические жернова вращались очень медленно. Лишь 11 января 1941 г. Шербер-Швенк, обвинявшийся к причастности к «антикоминтерновскому блоку», был освобожден из заключения. В качестве компенсации ему выплатили двухмесячную зарплату и направили в санаторий, потом товарищи по партии устроили его на работу в Издательство литературы на иностранных языках.
Оказавшиеся в ГУЛАГе немцы имели возможность контакта с родными, однако переписка не могла компенсировать потери живого контакта. Люди географически и ментально отдалялись друг от друга, семьи распадались, тем более что заочное расторжение брака с человеком, получившим срок за политическое преступление, считалось обыденным делом357. Были и примеры обратного рода, когда репрессированные немцы держались друг за друга до последней возможности. Отто Брасс был арестован в Семипалатинске, где работал
355 Из письма Марты Арендзее Берии от 21 июня 1940 г.
356 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6249. Л. 42.
357 Коэн С. Указ. соч. С. 67-69.
207
инженером-электриком358. Он искренне надеялся на помощь товарищей по партии хотя бы его больной туберкулезом жене и трем детям, которые поселились рядом с лагерем, где Брасс отбывал свой десятилетний срок. Его письма воспринимаются не просто как крик души, но и как ультиматум руководству КПГ: «Моя жена стоит на краю пропасти, она собирается покончить жизнь самоубийством, если в течение ближайшего времени не произойдет изменений, то есть меня не освободят и я вновь смогу заботиться о ней... Разве это правильно, что женщина-работница, муж которой никогда не уклонялся от линии партии, здесь погибает? Я последую за ней, если она совершит самоубийство»359.
Мотив жизненного тупика, самоубийства повторяется в десятках писем, адресованных представительству КПГ при ИККИ. Самоубийство из-за безвыходной ситуации, одиночества в чужом мире и невозможности спасти близкого человека совершили Рут Галле, Марта Рубен-Вольф, Гертруда Мюльберг. Подвергаясь моральному прессингу как «соучастницы», многие жены и матери арестованных немцев оказывались на грани нервного срыва, попадали в психбольницу360. Жена Германа Горстмана смогла отправить ему только одну передачу. Потом в тюрьме сказали, что муж ее умер, попытка узнать о месте погребения завершилась жестокой отповедью человека в окошке для справок — «его не хоронили, а труп его был сброшен в общую могилу, которая затем была залита известью»361.
Не менее трагично складывалась судьба детей арестованных немцев. Они не просто оставались без попечения родителей, но в ряде случаев получали новые имена, лишь через десятилетия могли восстановить связь со своими близкими362. Шестилетнюю дочь Штайн-бергеров забрали к себе дальние родственники. Двухлетняя дочь Элли после ареста вначале Эрны, а потом и Эрнста Кольбе была сдана в Ухтомский райздравотдел, откуда попала в детский дом. Дочь Анны Эттерер умерла, пока ее мать находилась в лагере. Осталась
358 Отец Отто Брасса, активно работавший в антифашистском подполье в Германии, симпатизировал коммунистам. Руководство КПГ регулярно снабжало его деньгами от имени сына (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 1821).
359 Письмо Вильгельму Пику от 20 июля 1939 г. Отто Брасс был освобожден из лагеря только в 1954 г. и остался жить в СССР, судьба его семьи неизвестна.
360 Tischler С. Flucht in die Verfolgung. S. 2, 118.
361 Из письма Дагмар Горстман 1962 г. в прокуратуру СССР с просьбой о реабилитации мужа.
362 См. сборник документов: Дети ГУЛАГа 1918-1956. Составитель С. С. Вилен-ский. М., 2002.
208
неизвестной судьба двух дочерей Эрнста и Эмилии Штельцер, которых вместе в матерью в 1936 г. при содействии МОПР нелегально вывезли из Германии, а затем через Голландию и Данию переправили в Москву.
К сожалению, находились люди, которые использовали атмосферу репрессий для собственных мошеннических операций — например, обещали помочь сохранить жилплощадь, на которой проживал арестованный супруг, требуя оплаты натурой или деньгами. Так, к Эли-завете Шмидт-Шрейбер, муж которой был арестован по уголовному делу, пришел некто Никитин, представившийся сотрудником НКВД и объявивший: «Судьба каждого немца, проживающего в Москве, зависит от меня, если я захочу, арестую и расстреляю любого немца»363. То, что этому верили, говорит о том, какого размаха достигли панические настроения в эмигрантской среде.
В борьбе за выживание жены репрессированных образовывали неформальные сообщества, делились информацией, помогали друг другу писать письма с требованием об освобождении близких. Гильда Гаушильд и Татьяна Бек встретились в очереди у Бутырской тюрьмы, пытаясь разыскать своих мужей. Общее горе их сплотило, они стали настоящими подругами. Позже обе будут репрессированы и разлучены с детьми, Гильда погибнет в Карлаге, Татьяна вернется в ГДР364. Иногда люди знакомились благодаря просьбе заключенных передать весточку своим близким. Муж Гильды Фезе Фриц Киш сидел в одном лагере с Эммой Мец, и Гильда несколько раз ездила к мужу Эммы, сотруднику Коминтерна Отто Рихтеру для того, чтобы передать ему последние новости из писем.
3. «Осиное гнездо»
Находившееся в Москве руководство КПГ отдавало себе отчет в том, каким опасным потенциалом обладает сообщество жен арестованных. В переписке его называли «осиным гнездом», Ульбрихт неоднократно докладывал об антисоветских настроениях его обитателей руководству Коминтерна. В то же время партийные лидеры понимали, что для этого у женщин было более чем достаточно оснований. Их пытались обеспечить хоть какой-то работой, старались удержать в орбите партийного влияния. «С такими женами и детьми следует
363 ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-1207. Позже Никитин был арестован, являлся ли он на самом деле сотрудником НКВД, из материалов дела выяснить невозможно.
364 Gegen den Strom. S. 408-409.
209
обращаться как с эмигрантами, а не так, как это делается теперь — отталкивать их за то, что раньше были замужем за арестованными или же некоторое время имели с ними связь»365.
Для решения вопроса о трудоустройстве и проживании родственников репрессированных была создана специальная комиссия МОПР, через которую прошло около 300 человек. При содействии МОПР и Исполкома Коминтерна их расселяли в дальнем Подмосковье и прилегающих областях. Ровно на «сто первом километре» от Москвы находился город Александров, где сложилась мини-колония жен репрессированных немецких эмигрантов, в том числе жена известного функционера КПГ Вальтера Диттбендера Гертруда и ее сын Курт. Несколько женщин были направлены в город Белоомут на границе Московской и Рязанской областей, все они работали на местной кондитерской фабрике «Красный милиционер».
В совхозе «Власть советов» Можайского района Московской области оказались Эрна Ашмонайд и Фрида Лютер. Из Дома политэмигрантов на улице Обуха отправилась в Луховицкий район Анна Лехнер. Но и там она продолжала писать во все инстанции о невиновности своего мужа Пауля Шеффера, добившись того, что Военная прокуратура начала проверку по его делу. В Верею отправили Гертруду Тель и Лилию Зибольд — их мужья были расстреляны. К ним приезжала Елена Шредер, муж которой Карл Шредер умер в лагере. Понятно, что все разговоры велись женщинами вокруг судьбы их близких, что приравнивалось к антисоветской агитации366.
В отдел кадров Коминтерна стекалась детальная информация о контактах жен репрессированных с германским посольством, их попытках добиться разрешения на выезд на родину. Лидеры КПГ знали, как активно нацистский режим использовал «возвращенцев» для нагнетания антисемитской и антибольшевистской истерии в Германии. Их воспоминания о пребывании в СССР издавались в Третьем рейхе массовыми тиражами, попадая позже в ранцы солдат вермахта, воевавших на восточном фронте367. Вернувшиеся в Германию немки слали письма подругам, оставшимся в Советской России, те получали из посольства материальную помощь и отправляли посылки мужьям, оказавшимся в лагерях. «Очевидно, что агитация за возвращение ведется агентами для продвижения в Германии антисоветской
365 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 74. Д. 143. Л. 1-5. Цит. по: Дель О. Указ. соч. С. 108.
366 В ходе допроса Гертруды Тель следователь так сформулировал состав ее преступления: знакомые женщины «говорили, что мужья арестованы и отбывают срок наказания неправильно, на что я им не возражала».
367 См. например: Albrecht Karl. Der verratene Sozialismus. Zehn Jahre als hoher Staatsbeamter in der Sowjetunion. Volksausgabe. Berlin u.a. 1941.
210
No comments:
Post a Comment