Saturday, June 28, 2014

4 А.Ю.Ватлин Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941


дипломатического иммунитета, поставленные высшей властью. Глава НКИД Литвинов выступил против того, чтобы при подготовке сценария одного из показательных процессов протягивать нити преступления (получение бомбы для террористического акта) в германское посольство160. Хотя подобные обвинения возникают в нескольких десятках АСД, они являлись результатом инициативы низовых сотрудников органов госбезопасности и само посольство об этом, конечно, информации не получало.
Консульский отдел германского посольства контактировал даже с политэмигрантами. Если в ходе следствия на вопрос о контактах с посольством обвиняемый давал утвердительный ответ, то именно это обстоятельство становилось той осью, на которую в дальнейшем наматывалась паутина фальсифицированных обвинений. Даже те из эмигрантов, которые никогда не посещали германское посольство в Москве, по цепочке посредников привязывались к «резидентам», населявшим особняк в Леонтьевском переулке, над которым по праздникам развевалось красное знамя со свастикой.
С теми, кто считался коммунистом, в посольстве не церемонились, особенно если те прибыли в СССР после января 1933 г. Им трудно было добиться решения простых вопросов, получить нужную справку и т. д. «Сотрудник посмотрел мою карточку и сказал про меня "это коммунист"», — показывал на допросе Франц Цик. Впрочем, и здесь были исключения — порвавший с партией функционер КПГ Карл Зингфогель (Гельвиг), которого поддерживали жена и сын, обивал пороги германского посольства в Москве, чтобы получить возможность выехать из страны (он прибыл в СССР нелегально). Пока шло согласование деталей, отца и сына арестовали (оба будут расстреляны в один день). На допросе 3 июля Карл заявил: «Я предпочитаю быть арестованным в Германии, чем остаться в СССР». Анну Зингфогель приютили в посольстве, где она провела три недели. Покинув территорию посольства уже с германским паспортом, она тут же была арестована и после полутора лет пребывания в тюрьме выслана из СССР.
В посольстве были прекрасно осведомлены о подобной практике, равно как и о том, что в СССР идут массовые аресты. Немец Карл Фрейзе, работавший в подмосковном совхозе «агрономом закрытого фунта», показывал на допросе: «В последнее мое посещение германского посольства я сообщил, что получил предписание в десятиднев-
но С. 40.
Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД 1937-1938.
96

ный срок выехать из СССР в Германию, на что мне сообщили, что сейчас такие же предписания получили многие германские подданные, проживающие в СССР, а очень многие арестованы органами НКВД».
Посольство Германии в период «национальных операций» вело обширную переписку с НКИД СССР. Получив от родных сигнал об аресте германского подданного, оно сразу же обращалось в НКИД с вербальной нотой, направляло стандартный «опросный лист» для заполнения арестованным и просило о встрече с ним. Из наркомата иностранных дел приходил ответ, в котором содержалась информация об аресте и стандартная фраза: «До окончания следствия свидания не предоставляются»161. В целом данные о репрессиях, которыми располагали немецкие дипломаты по всему Советскому Союзу, были достаточно адекватными. Они приходили из НКИД, а также через жалобы и заявления родных и близких арестованных. Лишь в спорных случаях завязывалась оживленная переписка.
Так было с архитектором Рихардом Зурке, который был приговорен к расстрелу судебной тройкой УНКВД как «лицо вне подданства». Основанием для такого вывода следственных органов была обычная история — Зурке просрочил свой германский паспорт, пока ждал решения о предоставлении советского гражданства. Его уволили с работы, и он отправился в посольство оформлять документы на выезд из СССР. Там забрали просроченный паспорт и велели приходить через три месяца. На запросы о судьбе Зурке посольство вначале получало стандартные отписки о том, что данных не имеется. Но дипломаты продолжали настаивать, сославшись на то, что при аресте присутствовала жена архитектора. Наркомат иностранных дел попал в неловкое положение, после чего сделал форменный выговор коллегам из НКВД — «просим срочно ответить по существу этого дела». После полугодовой переписки 1 спецотделу НКВД пришлось сознаться — да, арестован, но у Зурке не имелось при себе никаких документов, подтверждавших его иностранное подданство. Ни НКИД, ни посольство не были проинформированы о том, что немецкий архитектор к тому моменту уже полтора года как был расстрелян. История повторилась и в 1980 г., когда проживавшая в ФРГ дочь Рихарда Зурке попыталась узнать о судьбе отца.
В целом дипломаты нацистской Германии воспринимали происходившее как очередное проявление «азиатской деспотии», царив
161 См. соответствующий запрос НКИД в деле Макса Шульца, датированный 20 августа 1937 г., спустя две недели после его ареста.
97

шей в СССР. Документированные в АСД случаи, когда сотрудники посольства пытались помочь людям, оказавшимся перед угрозой ареста, можно пересчитать по пальцам. Вероятно, в реальности таких случаев было гораздо больше, если причислить к ним тех германских подданных, которые успели выехать из СССР накануне большого террора. По воспоминаниям Ганса Герварта, личного референта посла Шуленбурга, из Берлина приходили запросы о том, не следует ли в ответ на аресты германских граждан начать аналогичные репрессии против членов советской колонии в Третьем рейхе. Посол осудил эту идею, сославшись на то, что попытка ее практического воплощения только ухудшит судьбу арестованных немцев462.
Вряд ли бюрократический контроль, осуществлявшийся посольством, можно ставить на одну доску с контролем со стороны советских административных структур — у него были иные масштабы и направленность. Однако любой факт контактов немецких эмигрантов с посольством своей страны получал в ходе немецкой операции криминальное толкование, или «шпионский окрас», если пользоваться жаргоном следователей НКВД той эпохи. Они не делали никаких различий между ролью германского посольства в годы Веймарской республики и фашистской диктатуры — оно всегда оставалось форпостом классового врага, который только менял свои маски.
2. Структуры Коминтерна и КПГ
Ко второй половине 30-х гг. аппарат Исполкома Коминтерна, работавший в здании перед Кутафьей башней Кремля, не только вырос количественно (для размещения сотрудников ИККИ пришлось достроить два этажа в гостинице «Люкс» на улице Горького, переименованной в общежитие Коминтерна), но и встроился в достаточно жесткую иерархию советских государственных учреждений. Слово «коминтерновец» означало уже не членство в одной из зарубежных компартий, а работу в соответствующем ведомстве. Причем работу престижную и высокооплачиваемую, и в то же время — рискованную и нестабильную. Рядовым гражданам Советской России «коминтер-новцы» на протяжении полутора десятилетий представлялись кем-то вроде разведчиков и диверсантов, регулярно отправлявшихся за рубеж для подрыва устоев мирового империализма.
162 Herwarth Н. Op. cit. S. 119.
98

Сотрудникам органов госбезопасности, занимавших гораздо более высокое место в упоминавшейся иерархии государственных учреждений, образ Коминтерна во второй половине 30-х гг. представлялся далеко не столь светлым и безоблачным. Для Ежова не являлась секретом фраза Сталина, брошенная Генеральному секретарю Исполкома Коммунистического Интернационала Георгию Димитрову 11 февраля 1937 г. — «все вы в Коминтерне работаете на руку врагу»163. В этой на первый взгляд уничтожающей оценке, на самом деле не содержится ничего удивительного. Коминтерн и коминтерновцы олицетворяли собой окно в «железном занавесе», воздвигнутом сталинской системой по границам собственной страны. Это окно, а точнее маленькая форточка, несла в себе опасность инфицирования населения страны, или по меньшей мере ее политического руководства, новыми микробами, расплодившимися во внешнем мире, от троцкизма до фашизма, не говоря уж о таких старых болячках умирающего капитализма, как либерализм и парламентаризм.
Подобно тому, как применительно к отдельным лицам в период массовых репрессий решающим признаком виновности оказывался «контакт с классовым врагом», Коминтерн как структура, контактировавшая с враждебным окружением СССР, заслуживал особого «чекистского обслуживания». Этим занималось специальное подразделение центрального аппарата НКВД, сотрудники которого, безусловно, могли бы написать самую полную историю Коминтерна и его кадров. Последними в аппарате ИККИ также занимался специальный отдел, который осуществлял повседневную связь с «инстанцией», или «соседями», как на бюрократическом жаргоне называли органы госбезопасности164.
Ко второй половине 30-х гг. механизм их взаимодействия был уже отработан до мелочей. Отдел кадров отправлял запросы на проверку в ГУГБ НКВД не только лиц, командированных на заграничную работу, но и иностранных коммунистов, намеченных к переводу в ВКП(б)165. Любой «компромат», пусть даже имевший самое далекое отношение к человеку, ставил под вопрос его партийную карьеру, а
163 Dimitroff G. Tagebuecher 1933-1943. Berlin, 2000. S. 149.
164 В отдел кадров ИККИ направлялись запросы не только из Управления госбезопасности, но и из других структур НКВД, в частности из милицейского Отдела виз и регистрации. Так, вопрос о принятии советского гражданства Виктором Штерном в 1940 г. был решен после того, как ОВИР получил положительный ответ отдела кадров и соответствующее решение Политбюро КПЧ (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 12901. Т. 1.Л.65).
165 Такая переписка велась в 1936 г. в отношении Отто Винцера, работавшего в издательском отделе ИККИ (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 237. Т. 1). В августе 1937 г.
99

начиная с 1936 г. — и жизнь. Посланная в письме отцом Курта Шумана вырезка из газеты о голоде в СССР до сына так и не дошла — она была перехвачена и отправлена в «наблюдательное дело», которое велось органами госбезопасности на каждого иностранца. А через два года клочок газеты перекочевал и в материалы следствия по делу Шумана.
Не менее активным был и поток запросов с Лубянки, многократно выросший в 1936-1937 гг. Записки на четвертинке листа писчей бумаги, без печати учреждения и указания должности, подписанные сотрудниками 3 отдела ГУГБ НКВД Горбом, Полячеком или Корни-льевым, попадаются в значительной части личных дел коминтернов-цев. Здесь же сохранились и развернутые ответы, подготовленные отделом кадров ИККИ, в которых даны биографии тех или иных лиц с акцентом на их негативные стороны, такие как партийные взыскания, политические уклоны, несанкционированная переписка, подозрительные знакомства и т. д. Применительно к эмигрантам из Германии специально отмечалось их заключение в тюрьме и концлагере, допросы в полиции и гестапо, участие в «брандлерианских» или «троцкистских» группировках.
Работники отдела кадров ИККИ, осознавая свою особую роль в разоблачении «врагов народа», предпочитали перестраховываться. Достаточно было обращенной к ним просьбы предоставить дополнительную информацию для «соседей», как это было с Гертрудой Тифенау, чтобы вопрос о ее использовании на нелегальной работе (она закончила двухгодичные курсы радистов ОМС ИККИ) отпал сам собой. Данные об антисоветских высказываниях Георга Керна из отдела кадров были переданы в контрольную комиссию Коминтерна, и он был исключен из КПГ в феврале 1936 г. Но его личное дело продолжало пополняться «компроматом», который с Моховой регулярно пересылался на Лубянку166.
В то же время отдел кадров пытался оградить «проверенную часть политэмиграции» от репрессий и дискриминации. 15 сентября 1937 г. его руководитель предлагал среди прочего: «в) дать указание органам НКВД, что все иностранцы, оставляемые в СССР, должны получить соответствующие документы с указанием, где они имеют право проживать, г) дать специальное указание соответствующим советским органам о месте проживания и порядке направления на работу чле
аналогичный запрос поступил в ГУГБ НКВД по поводу Пауля Шербера-Швенка, намечавшегося на работу в тот же отдел (Там же. Д. 6249. Л. 60). 166 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 4662.
100

нов семей лиц, арестованных органами НКВД»167. Из данных предложений видно, что сотрудники OK ИККИ имели сведения о начавшейся немецкой операции, хотя воспринимали ее скорее как серию административных репрессий, нежели как масштабную кампанию государственного террора.
Сотрудники Московского управления НКВД свои запросы в отдел кадров ИККИ делали только через центральный аппарат. После ареста Генриха Шиллера 3 отдел УНКВД МО обратился в Центр: «Просим проверить по Коминтерну и сообщить об обстоятельствах приезда Шиллера в СССР и о его деятельности в Германии как члена КПГ». Гильда Гаушильд уже в сентябре 1936 г. фигурировала в списке «троцкистских и прочих враждебных элементов» из числа членов КП Германии в эмиграции, составленном OK ИККИ168. Арест ее мужа Роберта ускорил приближение развязки. Гаушильд была арестована через полгода после того, как «компромат» на нее был отправлен Полячеком в областное управление НКВД. Негативные материалы, присланные из ИККИ, решили судьбу этой женщины — она попала в ГУЛАГ, хотя являлась гражданкой Германии и первоначально предназначалась к высылке169.
В АСД Эрны Петерман отмечено, что ее арест столичные чекисты согласовали с Полячеком. Эрна и ее муж Вернер до этого были отстранены от работы и исключены из партии. Оба работали в аппарате ИККИ, но отказывались порвать связь с родными в Германии, регулярно посылали деньги отцу Эрны. Между увольнением и арестом не прошло и трех месяцев. Интересно, что Вернер на одном из первых допросов достаточно точно определил число репрессированных работников ИККИ — около 70 человек. Очевидно, масштаб репрессий было невозможно скрыть, поскольку все работники этого учреждения, несмотря на его секретный характер, были на виду друг у друга.
Дело Петерманов лишний раз подчеркивает, насколько силен был «семейный принцип» в кадровой политике ИККИ. Действительно, работа в Коминтерне являлась высокооплачиваемой и престижной, и ответственные работники старались устроить туда своих близких. Как правило, жены профессиональных революционеров разделя
167 Цит. по: Дель О. Указ. соч. С. 102.
168 См. Мюллер Р. Указ. соч. С. 75. Сн. 58.
169 Ее видели в камере Бутырской тюрьмы, где содержались женщины, которых готовили к высылке в Германию (Buber-Neumann М. Als Gefangene bei Stalin und Hitler. Eine Welt im Dunkel. Herford. 1985. S. 161). Гильда Гаушильд (она работала на Инорадио и выпускала передачи под псевдонимом Гильда Левен) получила по приговору Особого совещания НКВД от 18 января 1941 г. 8 лет и умерла в Карлаге в 1942 г.
101

ли не только все тяготы жизни своих мужей, но и их политические убеждения. Кроме того, в условиях, когда решающим обвинением становилось «знакомство с арестованным врагом народа», выходившее за рамки служебной необходимости (т. е. обычные приятельские отношения, проведение досуга и т. д.), это обвинение касалось семьи в целом.
Процедура разбора персональных дел вначале в низовой партийной организации аппарата ИККИ, а затем и в Интернациональной контрольной комиссии (ИКК), выглядела как настоящее самоедство. Обвиняемый каялся и признавал свои проступки, обвиняющие находили эти покаяния недостаточными и требовали «саморазоблачиться перед партией», «открыть свое подлинное лицо»170. Впоследствии копии протоколов этих заседаний, или по крайней мере выдержки из них, оказывались в АСД. Следователи НКВД продолжали «чистить лук», развивая логику партийных разбирательств в уверенности, что те попросту не дошли до антисоветской сердцевины обвиняемого.
Если движение от партийной прелюдии к чекистскому финалу в годы большого террора было правилом, то исключением являлась остановка между этими этапами и балансирование над пропастью, ожидание неминуемого ареста, который так и не произошел. Попытки исследователей найти здесь некие закономерности, обобщив анализ отдельных случаев, на взгляд автора, обречены на неудачу. Сказывается скудость и подчиненное значение сохранившихся источников (протоколов заседаний, объяснений обвиняемых) в условиях, когда решающую роль играло неформальное заступничество «патрона» в коминтерновской иерархии, редко находившее прямое отражение в письменной форме.
Показательный анализ исключения такого рода дан на примере партийного разбирательства в отношении Герберта Венера171. Приведем в качестве еще одного нримера персональное дело Отто Винцера (будущего министра иностранных дел ГДР) и его жены, которым занимались партийная организация аппарата ИККИ и ИКК во второй половине 1936 — начале 1937 г. За «порочащие связи» с арестованными работниками Коминтерна оба получили строгие взыскания и были уволены, однако удержались в кадровой обойме КПГ. В данном случае определяющую роль сыграл «позитивный настрой» партийных лидеров, который можно почувствовать в записках и справках, подписанных Вальтером Ульбрихтом и Гербертом Венером, а также благоже
170 Studer В., Unfried В. Der stalinistische Parteikader. Identitaetsstiftende Praktiken und Diskurse in der Sowjetunion der 30er Jahre. Koeln, 2001.
171 Mueller R. Herbert Wehner-Moskau 1937.
102

лательный подход, который демонстрировал в ходе разбирательства член Политбюро ЦК КПГ и председатель ИКК Петер Флорин.
Дело Винцера (работавшего в СССР под псевдонимом Отто Лоренц) в конечном счете было спущено на тормозах, однако на протяжении четырех лет оно занимало умы и самого обвиняемого, и руководителей эмигрантского правления КПГ. Было найдено рациональное объяснение и получению Винцером в июле 1934 г. заграничного паспорта в Берлине, и освобождению после допросов в гестапо, и утрате значительной суммы партийных денег. Тон обвинений изменился после того, как в СССР закончилась эпоха «большого террора» и из тюрьмы был выпущен Эрих Вендт, знакомство с которым ставилось в вину Винцеру. Один из участников разбирательства позволил себе даже самоиронию: «Я уже на заседании ИКК выражал сомнения в том, что Вендт является троцкистом, заметив, что мне не известно ни одного случая, чтобы органы НКВД выпускали на свободу троцкиста»172.
Сказавший эти слова Вальтер Ульбрихт, будучи секретарем немецкого представительства (секции) при ИККИ, а фактически эмигрантского правления КПГ, имел полное представление и о масштабах арестов своих товарищей, и о предшествовавшей им партийной инквизиции. Правда, речь шла только о тех из них, кто поддерживал постоянную письменную или личную связь с представительством, регулярно платил членские взносы — таковых было чуть более трети от общего числа внесенных в картотеку173. Там, где работали или проживали несколько членов КПГ, они образовывали первичную партийную ячейку — в Доме политэмигранта, гостиницах «Люкс» и «Балчуг», в ДЦЦ, на Электрозаводе. В различных отделениях аппарата Коминтерна было создано пять таких ячеек.
Исходя из принципа, что у коммуниста не может быть тайн от партии, московское представительство КПГ стремилось к тотальному контролю за своими подопечными. Там не только принимались решения, кому подавать заявление о переходе в советское гражданство или вступлении в ВКП(б), но и распределялась финансовая помощь политэмигрантам, разбирались неурядицы их личной жизни. Отвечая на обязательный вопрос следователя о контактах с родственниками, оставшимися в Германии, Ганс Шрепфер, как и многие другие
172 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 237. Т. 1. Л. 206.
173 На конец 1937 г. из 1769 членов КПГ, зарегистрированных в картотеке представительства, платили взносы только 678 человек. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 94. Л. 1.
103

эмигранты, показывал, что письменную связь им в 1935 г. запретила поддерживать именно немецкая секция ИККИ.
Лидеры КПГ, оказавшиеся в московской эмиграции, были уверены в том, что большинство простых членов партии оказалось в СССР отнюдь не из-за того, что за ними по пятам следовало гестапо, а из корыстных побуждений. Вильгельм Пик настаивал на высылке не менее двух третей эмигрантов, даже если их в Германии будет ждать временный арест. «Только таким образом гнойник, образовавшийся в среде здешних эмигрантов, будет как следует вскрыт и вычищен»174. Конечно, ни Пик, ни его соратники не могли предположить, чем обернется кампания профилактической «чистки» для эмигрантской колонии в СССР.
Но в неведении были не только они. Так, Бухарин, ознакомившись в 1936 г. с положением немецких эмигрантов в странах Западной Европы, пришел к выводу, что российским социалистам до 1917 г. приходилось сталкиваться с гораздо меньшими трудностями: «Положение настолько более ужасно по сравнению с нашими былыми временами, насколько концлагеря Гитлера свирепее наших царских ссылок...»175 Конечно, ни Бухарин, ни лидеры КПГ еще не могли сопоставить концлагеря со сталинским ГУЛАГом — это смог сделать только тот, кто прошел через оба земных воплощения небесного ада.
После начала массовых репрессий немецкое представительство тщательно собирало данные об арестованных членах КПГ, которые автоматически исключались из партии. Каноном «большевистской бдительности» являлось исключение до ареста, однако массовый характер немецкой операции мешал его практической реализации. Совпадение даты исключения из партии и ареста характерно для немцев, являвшихся членами ВКП(б) и репрессированных до августа 1937 г. Механик Первого часового завода Фридрих Фрейман был исключен за сокрытие родственников, проживающих в Германии, фрезеровщик Карл Репке — за «связь с арестованным сыном». С формулировкой «за сокрытие подлинной фамилии» был исключен из ВКП(б) политэмигрант Конрад Марбель (настоящее имя Эрнст Майер), бежавший из тюрьмы Лихтенберг и прибывший в Москву еще в 1927 г. по подложному паспорту на имя, которое на десять лет стало его родным.
Вопрос о том, была ли негативная информация, идущая от комин-терновских структур, включая КПГ, инициирующей репрессии, или
Письмо Вильгельма Пика Петеру Флорину от 23 августа 1936 г. (In den Faengen des NKWD. S. 280).
175 РГАСПИ. Ф. 558. On. 11. Д. 710. Л. 102.
104

она только дополняла действия органов НКВД, достаточно давно и активно обсуждается в немецкой историографии. Анализ АСД показывает, что следователи обходились и без «компромата» из отдела кадров ИККИ, однако его наличие упрощало и ускоряло движение следственного конвейера.
3. Сексоты и доносы
«И если есть те, кто приходят к тебе, найдутся и те, кто придут за тобой». Так в одной из культовых песен эпохи перестройки описывалась советская реальность, где в одном лице выступали и мнимые друзья, и злейшие враги. Составной частью взаимодействия отдела кадров ИККИ и органов госбезопасности являлись вербовка и использование «секретных сотрудников». При этом и сам Исполком, и сотрудники его отдела кадров находились под плотным контролем последних, которые неоднократно обвиняли коминтерновцев в излишне либеральном отношении к подозрительным элементам.
По понятным причинам мы не называем имена тех, кто по доброй воле или по принуждению становился сексотом, но впоследствии сам оказался жертвой органов госбезопасности. Однако в отечественной научной литературе уже имеются исследования, где на основе архивных материалов детально анализиуется «агентурно-розыскная работа» органов госбезопасности, ключевым моментом которой являлась вербовка сексотов и осведомителей, а также использование поставляемой ими информации176. Даже с учетом того, что внештатные сотрудники органов госбезопасности зачастую стояли перед альтернативой «или я, или меня», они «несут тяжелую ответственность за осуществленные с их помощью политические репрессии; наиболее активные из них оговаривали и помогали уничтожать целые группы людей»177.
176 Тепляков А. Г. Машина террора. ОГПУ-НКВД в Сибири в 1929-1941 гг. М.,2008. С.128-167.
«Сексотам» посвящен небольшой раздел уже цитировавшейся книги С. В. Журавлева (Современные методы... С.132-136). Следует отметить, что в 2010 г. этот автор уже приводит полные имена секретных сотрудников НКВД, как немцев, так и русских, хотя в аналогичном тексте 2004 г. они еще были зашифрованы начальными буквами фамилии (Журавлев С. В. Судебно-следственная и тюремно-лагерная документация. — В книге: Источниковедение новейшей истории России: теория, методология и практика. М., 2004).
177 Тепляков А. Г. Указ. соч. С. 129.
105

Среди немцев, попавших в нашу базу данных, таковых было около двадцати человек, и это не считая тех, кто «стучал» только по партийной линии. В результате колония немецких политэмигрантов находилась под двойным наблюдением, от которого не могло ускользнуть ни одно мало-мальски «подозрительное деяние». Тотальный контроль на практике превращался в собственную противоположность, оборачивался хаосом. Доходило до того, что один сексот по заданию своих «кураторов» пытался спровоцировать другого на откровенность. Последний докладывал в отдел кадров ИККИ и в немецкую секцию о попытке вербовки, подробная информация о произошедшем срочно отправлялась в «инстанцию». Из НКВД звонили и успокаивали — дело находится в нашей разработке, не мешайте.
Вернувшийся из Праги Пауль Франкен, проживавший в СССР под именем Георга Штрецеля, был поражен, когда его случайный знакомый настойчиво стал выведывать у него имена немецких «троцкистов», находившихся там в эмиграции. Согласно показаниям работника отдела кадров Альберта Мюллера (Г. Брюкман) информация Франкена о попытке вербовки вызвала в ИККИ настоящий переполох. Первым делом его спросили, не является ли он сам сексотом НКВД, а получив отрицательный ответ, сами включились в игру. По поручению Мюллера немец вновь согласился на встречу с потенциальным «резидентом», и тщательно записал ее содержание в форме диалога17".
Хотя позже собеседник Франкена — германский инженер Ганс Визер был разоблачен как германский шпион и расстрелян179, сам характер его вопросов свидетельствует о том, что он выполнял задание советских органов госбезопасности. Очевидно, что «зарубежные троцкисты» после первого показательного процесса гораздо больше интересовали НКВД, нежели гестапо. Да и у самого Франкена сложилось впечатление, что его хотели завербовать в агенты советской контрразведки, обещая среди прочего организовать выезд в Швецию и обеспечить такими дефицитными вещами, как радиоприемник, им-потрные ботинки и кофе.
Ответ на вопрос о том, защищали ли органы госбезопасности своих внештатных сотрудников, арестованных в ходе «немецкой операции», требует обращения к ведомственному архиву, остающемуся недоступным. Анализ деятельности сибирских «чекистов» показывает,
178 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 1481. Л. 35-37.
179 Расстрельные списки. Москва 1935-1953. Донское кладбище. М., 2005. С. 90.
106

что с ними не церемонились и в случае ареста попросту списывали со счетов180. Случай с Гансом Визером, равно как и изученные дела Московского управления, показывают, что это было действительно так. Оказавшись на Лубянке, сексоты из немцев первым делом заявляли о своей роли добровольных помощников НКВД, будучи уверены в том, что там «разберутся» и их «вытащат». Однако аппарат действовал в рамках собственной логики — логики наименьших трудозатрат в условиях максимально упрощенной технологии следствия.
В результате на арестованного поступала информация, что сотрудничество с ним приостановлено, поскольку он как секретный сотрудник не оправдал возложенного на него доверия. В обвинительном заключении это уже трактовалось как «двурушничество» — агент НКВД одновременно выступал и в роли германского шпиона, что влекло за собой, за редкими исключениями, смертный приговор. Неразбериха усугублялась еще и тем, что ряд внештатных сотрудников работал на центральный аппарат НКВД, часть — на Московское управление, а эти учреждения находились в состоянии плохо скрываемой конкуренции между собой. Под удар попадал и тот, кто отказывался от сотрудничества с НКВД. Проживавшая в Орехово-Зуево Карла Хагге-Штоке, муж которой не вернулся из Испании, писала из лагеря, что ее отказ местным оперативникам стать сексотом и доносить на знакомых привел к аресту и осуждению. Правдоподобность этой версии придает то, что Карла была арестована только в конце 1942 г.
В ряде дел сохранились донесения сексотов о поведении и антисоветских высказываниях своих подопечных. Заметно, что в этих документах явно сгущены краски, их авторы были вынуждены отрабатывать свой хлеб. Вот один характерный пример — эмоциональный монолог редактора Издательства иностранных рабочих Герты Дирр в изложении «источника»: «Неужели вы не видите, что народ настолько озлоблен против руководителей Партии и Советского Правительства, которые ведут к фашизму? В СССР нет Партии, есть диктатура НКВД и не Ежов является диктатором, он только подставное лицо; все дело делает Каганович. Сталин давно потерял свое коммунистическое лицо и теперь представляет из себя фашистского диктатора и стоит на одной доске с Гитлером. Нам сейчас нужно объединиться для совместной борьбы против нынешних руководителей и с оружием уничтожить их. Народ сейчас представляет из себя пороховой по
Тепляков А. Г. Указ. соч. С. 183-188.
107

греб, достаточно спички, чтобы поднять его и уничтожить верхушку. Народ ждет сигнала».
К стилистике агентурных донесений близки и инициативные доносы, изредка встречающиеся в АСД. Хотя они сами по себе являются интересным историческим источником, на который в последнее время обращают внимание западные исследователи181, их место в технологии массовых репрессий, если опираться на материалы немецких АСД, более чем скромное. Доносы, скорее, мешали органам госбезопасности, ибо в отличие от вычерпывания картотек и выбивания признаний не поддавались планированию, олицетворяли собой инициативу снизу и стихийность, которые не поощрялись в условиях культа плановости. Следует согласиться с тем, что «характер сталинского террора, его сугубая централизация и проведение на основе заранее определенных "контрольных цифр" оставляли немного места для активности "добровольных помощников" НКВД»182.
И все же не стоит сбрасывать со счетов данный исторический источник при всей его специфичности — «любой донос обычно содержал в себе не только злые наветы, но и какие-то правдивые фактические сведения»183, хотя их верификация возможна лишь при предоставлении слова самому обвиняемому. Доносы, равно как и негативные показания свидетелей, являются важным источником при изучении ментальное™ советского общества второй половины 30-х гг. В них находит свое отражение традиционная ксенофобия, зависть к немцам — выскочкам и надменным «культуртрегерам». Последние в своих спорах отстаивали техническое превосходство Германии, обвиняли своих русских товарищей, что те не умеют обращаться с техникой, не содержат в порядке свое рабочее место и т. д. «Был бы я бригадир, — заявил работник Первого часового завода Фриц Фрейман своему будущему обвинителю, — заставил бы тебя хорошо работать». Традиционным упреком в адрес немцев было то, что они «проталкивают своих», устраивая соотечественников на выгодные должности. Согласно показаниям одной из свидетельниц, заведующий отделом ДЦЦ Альфред Федин предлагал набирать в га
181 Нерар Ф. К. Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР 1928-1941. М, 2011; Фитцпатрик Ш. Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России XX века. М., 2011. Часть 6. Доносы; Figes О. Die Fluesterer. Leben in Stalins Russland. Berlin, 2008; Erren L. Op. cit.
182 Хлевнюк О. В. Указ. соч. С. 337.
183 Сувениров О. Ф. Трагедия РККА 1937-1938. М., 1998. С. 115.
108

зету не советских людей, а немцев, утверждая, что последние лучше знают немецкий язык184.
Признаки «культурности», которыми так гордились советские люди, в глазах их немецких соседей превращались в собственную противоположность. Раздражение вызывал мусор у станка, не убранный после рабочей смены, грязь в местах общего пользования коммунальных квартир, запущенный вид даже центральных улиц в подмосковных городах. Весь этот негатив подводился к общему знаменателю «бескультурных русских».
Напротив, сами эмигранты, оказавшись вдали от родины, испытывали подъем национальных чувств, и здесь непросто было отделить «германское» от «фашистского». Их новая идентичность оказывалась в гораздо большей степени немецкой, нежели прежняя. Нередко это являлось ответной реакцией на агрессивное поведение «местных», без особого пиетета относившихся к «пришлым». Даже стихи поэта-коммуниста Иоганнеса Р. Бехера, жившего в те годы в Москве, «говорят языком неприятия (советских реалий — А. В.)... а провозглашаемая в них вера в великую культурную нацию немцев ставит эти стихи в опасную близость с национализмом и шовинизмом»185.
Стену ксенофобии и отчуждения, укрепившуюся в годы Первой мировой войны, не смогло сломать интернационалистское воспитание советской эпохи. Иногда доносчику казалось достаточным указать на «инаковость» своих соседей или коллег по работе: «В 1936-1937 гг. на квартире Войда разговаривали только по-немецки». Интересно, на каком же языке должны были разговаривать между собой Карл Войда и его жена, приехавшие в СССР только в 1932 г.? Но не менее интересно и то, что данная фраза полностью перекочевала в обвинительное заключение.
Было бы неверным выводить практику доносительства только из атмосферы шпиономании, сложившейся в советском обществе в 30-е гг., равно как и приписывать ей характер традиционной русской болезни. Классовая бдительность, готовность ради идеалов движения отречься от своих близких являлись обязательными составляющими образа настоящего коммуниста, а этот образ сложился еще в первые годы революции. Вот заявление, поступившее от группы немецких коммунистов в ВЧК по поводу одного из своих соотечественников, недовольного условиями работы и быта в России и собравшегося вернуться на родину: «Просим срочно принять какие-то меры, ибо
184 Сам Федин прибыл в Москву из Австрии (ГАРФ. Ф. 10 035. On. 1. Д. П-50248).
185 Хартманн А. Указ. соч. С. 326.
109

если он действительно шпион, то ведь каковы последствия будут, если он уедет в Германию, зная в Москве всех т. н. коммунистов»186. Здесь удивляет не столько содержание доноса, сколько его дата — начало 1921 г.
Нельзя не согласиться с авторами исследований по истории доносов в том, что значительная часть из них вырастала на почве бытовых неурядиц и неприязненных личных отношений. В деле Вильгельма Франкенберга донос завершался требованием выселить немецкого инженера из дома Центрального института авиационного машиностроения, где тот работал в 1933 г. На Маргариту Киш донес ее бывший муж, венгр по национальности. Его вызвали в Сокольнический райотдел НКВД для более подробных показаний, а потом на их основе сконструировали обвинения против Маргариты. Их совместная дочь досталась отцу, не исключено, что именно она и была главным предметом спора бывших супругов.
Вряд ли возможно подсчитать, сколько среди доносчиков было людей корыстных, сколько — идеалистов, а сколько — просто ревностных исполнителей очередной генеральной линии. Однако несомненно, что большинство из них реагировало на тон центральной партийной прессы, черпало оттуда аргументы, которые затем выдавались за свои собственные. Сосед Георга Мюнца в своем доносе, датированном 31 июля 1937 г., вначале объяснял, что побудило его взяться за перо: «С момента опубликования в партийной прессе приемов и методов вредительства и шпионажа, естественно, я начал присматриваться и к своему соседу по квартире»187. Далее следовали результаты наблюдений, очень похожие на дневник юного натуралиста:
1. До показательного процесса Мюнц получал из-за границы большое количество корреспонденции, после опубликования приговора «врагам народа» этот процесс иссяк.
2. По ночам Мюнц и его жена постоянно печатают на пишущей машинке.
3. Жена Мюнца назвала Гитлера симпатичным человеком.
4. В последнее время оба стали уклоняться от разговоров, ведут себя скрытно.
186 Жертва доноса, Отто-Эрнст Горн, похоже, был явным авантюристом, рассказывая по приезде в Москву в 1920 г., что ему удалось не пропустить через находившийся под его контролем город контрреволюционные войска, двигавшиеся на подавление «спартаковского восстания» в Берлине. После месячного следствия Горн был освобожден. ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-50694.
187 Имеется в виду статья «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок», появившаяся в «Правде» 4 мая 1937 г.
110

5. К ним постоянно приходят в гости иностранцы, и они тихо разговаривают.
В случае Георга Мюнца мы имеем дело с исключением — этот донос сразу был направлен в НКВД и сделал свое дело. Так же поступил и парторг Первого часового завода, переадресовавший в Таганское рай-отделение УНКВД МО заявления о том, что немецкие рабочие собираются после смены в уборной188. Однако подавляющее большинство «сигналов», в том числе и попавших впоследствии в АСД, приходило в парторганизацию завода или учреждения, где работал человек. Как правило, сами по себе они не становились причиной ареста, однако запускали механизм проверки, дополняли разного рода оперативные картотеки. Наличие доносов в следственном деле отягощало участь обвиняемого, придавало правдоподобность сфальсифицированным преступлениям.
Несравненно чаще, нежели доносы, в АСД встречаются негативные характеристики с места работы, которые писались по запросу из органов НКВД, а потому носили явно обвинительный характер: пассивен в общественной жизни, не является стахановцем, «за 17 лет не выучил русский язык» (Павел Гендлер). «Никогда не был доволен своей работой, всегда говорил, что в Германии его ценили лучше, чем в Советском Союзе» (Фриц Фрейман). К этой категории примыкают справки об авариях, браке в работе, подготовленные секретными отделами предприятий, руководители которых зачастую работали в местных органах НКВД189. Такого рода материалы, как справедливо отмечает С. В. Журавлев, «трудно отличить от банальных доносов»190.
Но в жизни не бывает правил без исключений, донос иногда оказывался спасательным кругом. Арестованный эмигрант Пауль Давид после избиений признал, что был завербован в шпионы своим другом юности Фридрихом Манке. При проверке дела на этапе следствия оказалось, что Давид еще в 1935 г. отправил в НКВД заявление о подозрительном поведении своего «вербовщика», которому тогда не был дан ход. В результате предусмотрительного доносчика после года пребывания в следственной тюрьме пришлось освободить.
Уникальным случаем можно назвать донос на самого себя, сохранившийся в АСД Фрица Гильдебрандта, работавшего наладчиком на московском станкозаводе им. Орджоникидзе. При обыске было най-
188 ГАРФ. Ф. 10 035. On. 1. Д. П-50 209.
189 Например, Ляпунов, начальник секретной части Щуровского цементного завода, одновременно являлся сотрудником Коломенского райотдела УНКВД МО — ГАРФ. ф. Ю035. On. 1. Д. П-29294.
190 Журавлев С. В. Современные методы... С. 136.
111

дено написанное его рукой заявление, в котором Гильдебрантд указывал на себя как на скрытого фашиста. На допросе арестованный дал такое объяснение, укладывавшееся в рамки навязанного ему сценария — будучи германским шпионом, я не мог добровольно уехать из страны, «поэтому я написал в НКВД анонимное письмо, чтобы меня выслали из СССР, следовательно, я бы прекратил свою шпионскую деятельность не по своей воле». Расчет оказался точным, но лишь наполовину — немца приговорили к высылке из Советского Союза, но до исполнения приговора он не дожил, скончавшись в тюрьме.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СКОРБНЫЙ ПУТЬ
Глава 6
ЛИШЕНИЕ СВОБОДЫ 1. Отбор жертв
Национальность не являлась единственным критерием для отбора жертв немецкой операции, здесь, как справедливо отмечают А. Рогинский и Н. Охотин, срабатывало «сочетание этнического и институционального факторов»191. На первом месте оказывались те люди, которые долгое время проживали и работали в Германии, имели в этой стране родственников или знакомых, с которыми продолжали поддерживать связь. Для их выявления решающую роль играли место рождения, анкетные данные о предыдущих местах работы и адресах родственников, звучащая по-иностранному фамилия, наконец.
На первом этапе репрессий реализовывались «учеты», т. е. картотеки, содержавшие данные о регистрации иностранцев, их переходе в советское гражданство, контактах с заграницей, различных правонарушениях. «Учеты» формировались на основе сообщений различных ведомств, занимавшихся эмигрантами, агентурной информации, результатов перлюстрации почты и т. д. Накопление «компромата» рассматривалось руководителями НКВД как подготовка к масштабным операциям, до которых чекистские руки дошли только к 1937 г. Выступая перед руководящими работниками НКВД Украины 17 февраля 1938 г., Ежов считал такой подход уже недостаточным. «Надо иметь в виду, — подчеркивал нарком, — что учет для нас не мертвое дело, вот взяли на учет на всякий случай и держите на учете, а придет время, нам скажут репрессировать эсеров и поляков, или немцев, так вот мы возьмем отрубим им голову и всё»192. Очевидно, что отмеченная Ежовым функция «чекистских учетов» как «дамоклова меча»
191 Наказанный народ. С. 58.
192 Цит. по: Петров Н. В., Янсен М., Указ. соч. С. 342.
113

с максимальной интенсивностью реализовывалась как раз в дни его пребывания в Киеве.
Уже в ходе национальных операций стал очевиден дефицит лиц, которых можно было бы отнести к «группе риска». Речь шла уже не о сочетании факторов, а о соответствии жертвы хотя бы одному из них. Завербованными шпионами оказывались и лица немецкого происхождения, никогда не бывавшие в Германии, и этнические русские, проживавшие в этой стране некоторое время (в этой категории доминировали бывшие военнопленные, прошедшие через германские лагеря). Круг репрессированных расширялся за счет их знакомых и сослуживцев, опасной становилась даже такая мирная профессия, как преподавание немецкого языка.
В серии статей «Комсомольской правды», которые должны были научить молодежь бдительности по отношению к агентам иностранных разведок, рассказывалось о благообразном старике, который вел курсы немецкого языка на одном из оборонных предприятий. В ходе занятий тот выпытывал у своих учеников информацию о том, кем являются их родители, «что мы дали в этом году», «как мы боремся за качество» и т. п. Статья заканчивалась плакатной моралью: «...Искренне были удивлены работники завода, узнав, что столь уважаемый ими безобидный старичок-преподаватель оказался опытным шпионом, заклятым врагом советского государства, а они стали невольными пособниками шпионажа»193.
К весне 1938 г. шпиономания, раздувавшаяся прессой и партийными организациями, достигла максимально возможных пределов. Еженедельник «Журналь де Моску» писал о том, что каждый гражданин Германии, проживающий за рубежом, завербован в качестве агента гестапо. Русским женам репрессированных, пытавшимся выяснить судьбу своих мужей, заявляли: «Вы должны были знать, что все немцы в СССР являются шпионами»194. Подобная атмосфера накладывала свой отпечаток на деятельность сотрудников госбезопасности, в подавляющем большинстве членов ВКП(б), избавляя их от сомнений в правильности проводимых операций.
Особенностью системы советской юстиции было «сращивание оперативной и следственной работы»195. Одни и те же работники НКВД, приписанные к Управлениям государственной безопасности в
Зильвер А. Из записок следователя // Комсомольская правда. 3 сентября
РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 101. Л. 6. Кудрявцев В., Трусов А. Указ. соч. С. 255.
114

центре и на местах, занимались агентурно-розыскной деятельностью, оформляли аресты и проводили следственные мероприятия. В своих действиях они ориентировались не на нормы права, а на волю непосредственного начальства, которое, в свою очередь, было ознакомлено с секретными директивами и устными указаниями наркома Ежова и его заместителей. Об этом неоднократно говорили при допросах те «стрелочники», которые были привлечены к судебной ответственности за произвол «большого террора».
На каждую жертву составлялась справка на арест, которая, как правило, и является первым документом в архивно-следственных делах. Справки на арест (за исключением периода «большого террора») носили характер докладных записок, где в развернутом виде реконструировались «контрреволюционные связи» того или иного человека. Следует согласиться с оценкой С. В. Журавлева, назвавшего справку одним из ключевых документов АСД, ибо из нее «историк получает представление о том, каким именно компроматом располагало следствие накануне ареста» того или иного человека196.
В горячке массовых репрессий справки на арест заполнялись формально и писались трафаретно, потеряв свое содержательное значение для исследователя. После напечатанной в бланке документа фразы «приняв во внимание, что гражданин... достаточно изобличается в том, что...» следует всего несколько слов, типа «совершил подозрительные по шпионажу деяния», «вращается в кругу антисоветски настроенных лиц». Как правило, в справке отмечалось, по какому пункту 58-й статьи будет предъявлено обвинение, но бывали и исключения. Иногда из данного документа просто невозможно понять, в чем же виноват тот или иной человек: «Находясь в Германии, сидел долгое время в полиции, а затем в концентрационных лагерях, освобожден и приехал в СССР при подозрительных обстоятельствах, а также подозрительно то, что Шанцер является членом КП Германии»197.
Справки на арест пестрят подобными перлами бюрократического «новояза», оперативным работникам приходилось буквально на ходу сочинять инкриминируемые немцам контрреволюционные деяния. Там, где они пытались выйти за рамки стандартных формул, получались образчики черного юмора: «Имеет близких знакомых по национальности немцев, с которыми имеет тесную связь путем посещения их квартир». И далее о том же самом человеке — политэмигранте
196 Журавлев С. В. Современные методы... С. 130.
197 В полицай-президиуме Берлина Арон Шанцер, работавший до ареста в феврале 1938 г. простым шофером, провел всего неделю.
115

Гансе Шисселе, который на протяжении года с риском для жизни переправлял литературу КПГ из Чехословакии в Германию (в России Шиссель обслуживал кинопередвижку в одном из подмосковных районов), сообщалось: «Работая шофером Москино "Вулкан" во время выборов в Верховный Совет на почве неуплаты ему денег имел цель уйти с работы, тем самым мог сорвать культурно-массовое обслуживание рабочих и колхозников района в предвыборную кампанию». В этих строках — отражение не только уровня образования сотрудников НКВД районного звена, но и реальных производственно-бытовых конфликтов, имевших место в подмосковной глубинке.
Начальство поощряло оформление групповых дел, что позволяло рапортовать о ликвидации целых шпионских сетей и одновременно выполнять количественные показатели. Сети формировались преимущественно по производственному принципу, который доминировал в повседневной жизни СССР. На втором месте оказывались люди, совместно проживавшие, например, в столичных гостиницах, предоставленных в распоряжение политэмигрантов. Нередко в одну группу объединялись лица, знавшие друг друга еще в Германии. Так появилась, например, «боевая террористическая группа троцкистов, состоящая, в большинстве своем, из бывших советских студентов и работников советских организаций в Берлине, прибывших в СССР из Германии в разные сроки»198.
На практике вышеназванные критерии формирования шпионских сетей пересекались, о чем свидетельствует самое большое из следственных дел, находящихся на хранении в ГАРФ — дело, получившее в научной литературе название «антикоминтерновского блока»199. В январе 1939 г. в него были сведены 17 одиночных следственных дел, разработкой которых первоначально занимались два районных отделения и два подразделения контрразведывательного отдела УГБ НКВД МО. По предположению немецкого историка Рейнхарда Мюллера, эти люди содержались в тюрьмах как «резерв» на случай, если сверху поступит указание о подготовке очередного показательного процесса, на сей раз — против руководителей Исполкома Коминтерна. Все обвиняемые были крупными функционерами компартии Германии и политэмигрантами, прибывшими в СССР по
В эту группу попали среди прочих два историка: Моисей Лурье (Эмель) и Иосиф Фридлянд, работавший деканом исторического факультета МГУ (ГАРФ. Ф. 10035. On. 1. Д. П-75119).
199 ГАРФ. Ф. 10 035. On. 1. Д. П-22 720. Т.1-10; Mueller R. Der Fall des "Antikomintern-Blocks" — ein vierter Moskauer Schauprozeß? //Jahrbuch fuer historische Kommunismusforschung. Berlin, 2006.
116

подложным документам. По тем или иным причинам никто из них не перешел в советское гражданство. Почти все они являлись штатными сотрудниками аппарата Коминтерна или его побочных организаций, проживали в гостинице «Люкс» или Доме политэмигрантов на улице Обуха.
Однако до «антикоминтерновского процесса» дела так и не дошло — в 1938 г. Сталин посчитал воспитательно-устрашающую функцию показательного правосудия выполненной. Немецкие коммунисты продолжали сидеть в тюрьме и после окончания «ежовщины», хотя все они отказались от своих признательных показаний, данных на первом этапе следствия. Из группового дела на протяжении 1939-1940 гг. постоянно «отщипывали» отдельных обвиняемых, которые либо не вписывались в заготовленный сценарий контреволюци-онной организации в Коминтерне и КПГ, либо, как Вальтер Диттбендер, были готовы признать любые обвинения и могли развалить дело в случае прокурорской проверки (его подельники утверждали, что в процессе следствия Диттбендер сошел с ума). Валентин Гане и Ганс Блох были высланы из СССР в начале 1940 г., Пауль Шербер-Швенк и Генрих Стаффорд — освобождены в январе следующего года.
В конечном счете по делу об «антикоминтерновском блоке» весной 1941 г. было осуждено 6 обвиняемых, один умер в тюрьме (Ганс Боден) и двое были освобождены (Ганс Шарш-Каслер и Георг Штрецель-Франке). Хотя данное дело фактически развалилось, оно наглядно показывает тот формально-бюрократический подход, по которому фабриковались группы заговорщиков и контрреволюционные организации в период большого террора.
Достаточно экзотическим был принцип формирования одной из самых массовых «шпионско-террористических сетей», в которую включили более 70 человек200. Речь шла о мифической организации «гитлерюгенд», в которую сотрудники Четвертого отдела УНКВД МО записывали буквально всех молодых немцев, проживавших в столице и Подмосковье и попавших в их поле зрения. «Развороту» этой фальсификации, если пользоваться служебным жаргоном, помогла подсказка из центрального аппарата НКВД.
В разгар арестов, в марте 1938 г., оттуда пришла служебная записка о том, что один из его подследственных, Генрих Шпан, признался, что был переброшен в СССР со следующими задачами:
200 Vorwurf: Mitglied einer Hitlerjugend // Neues Deutschland, 28. August 1995; Дель О., Мусиенко H. С. «Гитлерюгенд» и другие фальсификации НКВД // Бутовский полигон. Вып. 3. М., 1999. С. 33-38.
117

«1. создавать ячейки германской фашистской партии и юношеской фашистской организации "Гитлер-Югенд", вовлекая в них немцев, живущих в СССР;
2. подготовить и осуществить в момент начала войны Германии с СССР террористические акты против руководителей партии и правительства;
3. вербовать новые кадры агентов для разведывательной работы на пользу Германии и для диверсионной работы, вербуя их преимущественно из среды немецкой молодежи»201.
Своеобразным продолжением группового подхода в практике репрессий являлись аресты близких родственников. Список родственных групп, приведенный в приложении, содержит 267 имен, 213 из них — жертвы репрессий, проводившихся Московским управлением НКВД. В этом списке — родители и дети, мужья и жены, братья и сестры. «Желание набрать как можно больше "врагов народа" приводило к аресту целых семей вплоть до третьего поколения»202. Это диктовалось все тем же желанием достичь максимального результата при минимальных затратах труда (по отношению к членам одной семьи обвинительные заключения писались как под копирку), но иногда являлось следствием спонтанного решения. Вот что показывал один из следователей, участвовавших в фальсификации дела все того же «гитлерюгенда»:
«Для проведения операций по аресту немецкой молодежи к 7-му отделению была прикреплена группа работников милиции. В один из вечеров один из работников милиции, который был направлен с ордером на арест одного из молодых немцев, позвонил Смирнову (начальник отделения. — А. В.) по телефону и сообщил, что этого немца дома нет, он находился в ночной смене на заводе, на каком именно заводе он не знал. На вопрос Смирнова, от кого он узнал об этом, милиционер ответил, что об этом ему сообщил брат арестованного.
Поинтересовавшись, сколько лет этому брату, Смирнов предложил милиционеру на всякий случай арестовать и доставить в управление этого брата, оставив в засаде другого милиционера, которому произвести арест того немца, на которого он получил ордер на арест. Так и было сделано. Помню, что вскоре милиционер привел в управление молодого, лет 18-ти испуганного мальчишку, который вскоре «дал» продиктованные Смирновым показания о том, что он является участником контрреволюционной организации «Гитлер Югенд» и
Документ находится в АСД одного из членов организации «гитлерюгенд» Эриха Неймана.
202 Ченцов В. В. Указ соч. С. 123.
118

что завербован он был в эту организацию его родным братом... Самым же возмутительным в этом факте было то, что когда доставили старшего брата в управление, ему устроили очную ставку (по-моему, без протокольной записи) с его младшим братом, изобличавшим его в том, что он был им завербован в вышеназванную организацию "Гитлер Югенд". После этой очной ставки старший брат арестованного был Смирновым избит, а затем подтвердил показания младшего брата, дополнительно дав показания на ряд других лиц из немецкой молодежи»203.
Этот случай получил огласку в среде немецких эмигрантов и дошел до представительства КПГ при ИККИ. Речь шла о братьях Хор-сте и Вальтере Рейтерах, арестованных 21 февраля 1938 г. и расстрелянных на Бутовском полигоне 28 мая (их отец был арестован позже и получил 8 лет лагерей). Очевидно, что при таком размахе репрессий органы госбезопасности уже не обращали особого внимания на секретность при проведении арестов. Хотя информация представительства КПГ была передана в отдел кадров ИККИ, она никак не сказалась на судьбе трех представителей семьи Рейтер204.
2. Арест
«В пять утра первого дня 1938 г. в дверь постучались. — Кто там? — Горничная. Откройте. Срочная телеграмма. — Я чуть приоткрыла дверь, ее кто-то резко распахнул снаружи. В комнату вошли двое в форме. Заперли дверь... Один схватил мою сумочку, второй велел быстро одеваться. Я сказала, что не могу одеваться при них, но выйти они отказались. Молча смотрели, как я одеваюсь. Вот, значит, какие, они, чекисты, и вот как происходит арест! Через две минуты мы спустились по лестнице и сели в грязный старый "форд". Все произошло так быстро, я и опомниться не успела. Лишь когда машина тронулась, я с ужасом поняла, что настал и мой черед»205.
Так жена одного из лидеров Коминтерна, финна Отто Куусинена описывала свой арест в гостинице «Люкс». Этот сюжет является самым ярким по эмоциональной окраске практически во всех вос
203 Показания оперативного сотрудника 7-го отделения Четвертого отдела УНКВД МО в 1937-1938 гг. Р. М.Трайбмана, данные 3 января 1957 г. ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 1.Д.П-64868.
204 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 101. Л. 10-11.
205 Куусинен А. Господь низвергает своих ангелов. Воспоминания 1919-1965. Петрозаводск, 1991. С. 119-120.
119

поминаниях жертв политических репрессий, и здесь документы АСД могут мало что добавить. В каждом деле имеется ордер, который предъявлялся арестованному, на обороте человек должен был расписаться и поставить дату. Кто-то отказывался от подписи, кто-то не в состоянии был это сделать от волнения, кто-то добавлял «читал», «ознакомлен», «ордер предъявлен». Номер этого документа настолько глубоко врезался в память арестованных, что и через много лет в заявлениях из ГУЛАГа они его безошибочно называли.
Профессор права Феликс Галле вывел дрожащей рукой: «Мне предъявлен ордер за номером 17 856. Без переводчика я могу только предположить, что он означает, но не в состоянии понять его с окончательной точностью». Человек, на протяжении двух десятилетий занимавшийся спасением коммунистов от германского суда, сам оказался в роли обвиняемого. Галле еще раз схватился за карандаш, дописав на обороте ордера: «В этот самый тяжелый для меня момент моей жизни я не в состоянии понять, что происходит, ведь я всегда верно работал на благо партии и Советского Союза».
Достаточно часто адрес, указанный в ордере, не совпадает с местом реального проживания человека. Эмигранты, уволенные с работы, лишались служебного жилья, ночевали у знакомых, снимали подмосковные дачи, однако их и там настигала неотвратимая судьба. Среди задежанных на улице лидируют немцы, посетившие посольство Германии, но не располагавшие национальным паспортом. Школьный учитель Мартин Финкевиц, не получивший в Алма-Ате продления ВНЖ, приехал в Москву оформлять документы, чтобы выехать в Германию. Его задержали, а затем отправили в НКВД. Прибывший вместе с ним из Казахстана четырехлетний сын был передан соседу, а впоследствии сдан в детприемник206.
15 февраля 1938 г. на выходе из посольства был задержан уже упоминавшийся Эдуард Штилов, который приходил туда неоднократно, требуя выдачи нового паспорта. Берта Фейергерд была арестована уже дома в Подмосковье по возвращении из посольства. Гертруда Фрук 11 марта 1938 г. прибыла из города Орехово-Зуево в посольство с просьбой помочь выехать к высланному по решению ОСО мужу. Она получила отказ, так как успела перейти в советское гражданство, и на выходе из здания посольства была арестована. Ее отправили в райотдел НКВД по месту проживания, после недолгого следствия Гертруда получила пять лет лагерей.
206 Из документов дела неясно, было ли выполнено это решение или сына отправили обратно в Алма-Ату. После решения о высылке Финкевиц просил о последнем свидании с семьей, но безуспешно.
120

«В 1937-1938 гг. об арестах граждан сотрудниками НКВД у входа в иностранное посольство было хорошо известно работавшим в Москве иностранным дипломатам»207. Это касалось не только германского посольства, но и посольств «дружественных» государств. Слесарь автозавода имени Сталина Эрих Зевтц был арестован 9 сентября 1937 г. при выходе из посольства Испании, куда собирался поехать после того, как он, гражданин Германии, получил предписание покинуть СССР в десятидневный срок.
Ни один и ни два человека из нашего списка были арестованы на улице просто за то, что прогуливались возле правительственных зданий в центре Москвы. Сотрудники Первого отдела ГУГБ НКВД СССР, отвечавшего за безопасность первых лиц государства, передавали задержанных, если выяснялось, что они немцы, коллегам из областного управления. Отто Гиршман несколько дней подряд прогуливался у Дома Союзов на Моховой, так как принимающая сторона не подготовила вовремя выездных документов. Курт Лоцкат дожидался жены в скверике напротив здания ЦК ВКП(б) на Старой площади. Бруно Альбрехт и Джонни Де-Граф на свою беду оказались на пути следования Сталина на его ближнюю дачу в Кунцево — на Большой Дорогомиловской улице, обозначенной в их делах как «зона особого значения». Они якобы считали проезжавшие мимо машины и записывали их номера. Карл Пезе был задержан охраной железнодорожного моста через речку Пахра у города Подольска.
Еще одним местом ареста, которое неоднократно всплывает в архивно-следственных делах, является «комендатура дома № 14» по улице Дзержинского. Там же проходила передача подследственных от Главного управления госбезопасности Московскому управлению, в случае с врачом Лотаром Вольфом оформленная как новый арест спустя три месяца после первого. Арестовывали и в комендатуре дома № 9 на Малой Лубянке, где помещалось Московское управление НКВД. Людей вызывали туда повесткой, либо в качестве свидетелей, либо вообще не сообщая о причине вызова. Те, у кого были репрессированы родственники и кто писал письма во все инстанции, приходили без вещей в надежде получить информацию о своих близких, и прямо на входе в здание начинался их путь на Голгофу.
Случались аресты и на рабочем месте, того или иного человека вызывали в отдел кадров, там его уже ждали оперативные сотрудники или милиционеры. Фрида Геверт была задержана на территории швейной фабрики им. Семашко, куда она пошла устраиваться на работу. Люци Бауэр, закончившая курсы Коммунистического интерна
Журавлев С. В. «Маленькие люди» и «большая история». С. 202.
121

ционала молодежи, была арестована в Крыму на отдыхе, ровно месяц продолжалось ее этапирование в Москву.
В марте 1938 г. штатных сотрудников НКВД не хватало, аресты на дому у немцев проводили даже курсанты Первой школы милиции (Эмилия Штельцер, Отто Никитенко). Рольф Габелин был арестован в Люберцах «по телефонному распоряжению помощника оперуполномоченного 3 отдела УНКВД МО», райотделом был выписан ордер на арест, проведен обыск, и вместе с изъятыми документами и валютой немец был направлен в Москву. Самое оригинальное место ареста оказалось у «интуриста» Ганса Лакса, который решился найти свое счастье, пройдясь пешком по России, и был задержан прямо у ворот Дмитлага.
Сопротивление при аресте фиксировалось крайне редко. Когда Альфонса Гута силой попытались поднять с постели, «он начал громко ругаться и размахивать кулаками, говоря: "Я вас не признаю и не боюсь, вы идете против рабочих, вы много таких как я убили, я теперь меня убьете, но я ничего не боюсь"». Когда пришли за Гертой Дирр, муж которой был арестован ранее, она подняла из кроватки ребенка и громко задала ему вопрос: «Скажи, кого ты больше любишь, фашистов или коммунистов». При аресте жены австрийский шуцбундовец Фердинанд Флухер заявил: «Представители НКВД, делая обыск, перерыли все так же, как это делают фашисты, с той лишь разницей, что фашисты при этом бьют»208.
В отличие от коренных жителей Советского Союза политэмигранты из Германии не имели возможности скрыться от органов НКВД. Их вера в то, что карающая десница обойдет их стороной, подкреплялась дотошным следованием всем бюрократическим процедурам, которые предписывали советские законы и административные акты. При этом они пытались найти рациональные причины террора в собственных проступках. Сотрудник редакционного отдела ИККИ Пауль Шербер-Швенк забил тревогу на следующий день после того, как в ночь на 21 марта его попытались арестовать — вид на жительство известного деятеля КПГ истек как раз накануне. Однако он был болен гриппом, и милиционеры его оставили в покое. «Ты можешь себе представить, — писал он сотруднику отдела кадров Мюллеру, — как ужасно, как раз в теперешнее время быть под угрозой ареста»209.
На квартиру к Шерберу-Швенку направили секретаря представительства КПГ Вальтера Диттбендера, который без труда установил
208 Флухер был арестован 23 октября 1938 г. и получил 4 года лагерей, но впоследствии был выслан в Германию (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 30124).
209 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6249. Л. 46.
122

следующее: немца хотела арестовать не милиция, а органы госбезопасности, и вопрос о виде на жительство вообще не играл при этом никакой роли. Зато свою роль сыграла жестокая простуда, которая свалила Шербера в постель — пришедшие куда-то позвонили, после чего отправились восвояси. У немца не возникло и мысли, что речь идет о чем-то более серьезном, чем административные нарушения. Сложно объяснить «гуманизм» лиц, принявших решение временно отложить арест. Очевидно, они были уверены в том, что Шербер-Швенк никуда не денется из служебной квартиры, и дали ему возможность «доболеть». Сразу после выздоровления, 29 марта 1938 г., он был арестован.
В нескольких случаях немцы рангом попроще пытались убежать от судьбы, покидая Москву и Подмосковье, скитаясь по бескрайним просторам России. После ареста отца и брата Герман Борош отправился из Коломны к матери в Мелитополь, но через пару недель его обнаружили и этапировали в Москву. В первый раз Вилли Соколова арестовали вместе с отцом, бывшим русским военнопленным в Германии, но отпустили из райотдела НКВД как несовершеннолетнего. Вилли пустился в бега, но был задержан на железнодорожной станции за бродяжничество. Он объяснил, что шел пешком из республики Немцев Поволжья в Москву, так как денег на билет не имел. В ходе допроса у него получился выразительный диалог со следователем, который играл с подростком, как кошка с мышью. Соколов так ответил на вопрос, почему попытался скрыться: «...я видел, что арестовывают всех иностранцев, поэтому считал, что и меня арестуют.
Вопрос: Вы в этом ответе клевещете на органы следствия советской власти о якобы беспричинном аресте лиц из иностранцев, в этом виновным себя признаете?
Ответ: Да, я оклеветал и виновным себя в этом признаю, действительно, беспричинных арестов быть не может, высказал я это по ошибке».
3. Обыск
Протокол ареста и обыска заполнялся от руки карандашом, копия оставалась на руках у родственников арестованного. В этом документе был отмечен номер ордера на арест, указывались изъятые документы арестованного и собранные вещественные доказательства. В число последних попадала «переписка на иностранном языке», запрещенные книги, чертежи, фотографии (одна из них опубликована на обложке). Позже в протоколе следователь отмечал, что сдавалось
123

на хранение, а что было «оставлено в отделе», т. е. использовалось в ходе допросов. Хотя в протоколе должны были отмечаться жалобы на процедуру обыска и ареста, в просмотренных АСД ни одной такой жалобы не отмечено. Человек находился в шоке, и лишь позже мог реконструировать обстоятельства своего ареста. Но было уже поздно — на бланке было напечатано, что «все заявления и претензии должны быть внесены в протокол. После подписания протокола никакое заявление и претензии не принимаются».
Протокол ареста и обыска позволяет судить не только об обстоятельствах ареста, но и о жилищных условиях немецких эмигрантов. Зимой 1937-1938 гг. люди жили в дачных поселках ближнего Подмосковья, в летних домиках, которые отапливались «буржуйкой». Комната арестованного опечатывалась только в том случае, если он проживал в ней один. Это было нечасто, и оперативные работники отмечали в протоколе, что в комнате остались жена, теща, дети. Одиночки иногда снимали даже не комнату, а угол, как Франц Кауфман. Если комнату опечатывали, квартиросдатчики оставались без собственного жилья, и были вынуждены вести длительную переписку с могущественным наркоматом внутренних дел.
Обыск проводился в любом случае, даже если арестованный занимал всего лишь койку в заводском общежитии. Особо в протоколе отмечались изъятые драгоценности (как правило, очень скромные — «очки в золотой оправе»), валюта (иногда фигурировали «иностранные железные монеты»), облигации госзайма, пишушая машинка, оружие, оптические приборы и фотоаппараты. В большинстве АСД имеется специальный акт о том, что «переписка на иностранном языке, как не имеющая отношения к следствию, уничтожена». Таким образом уничтожались не только личные архивы, но и документы исторического значения. При повторном обыске в квартире Гильды Гаушильд были обнаружены среди прочего: папка с бумагами Карла Радека, архив Клары Цеткин, рукопись Ленина 1918 г., несколько десятков писем Розы Люксембург210. Нахождение этих документов на сегодняшний день неизвестно.
Среди печатных изданий лица, проводившие обыск, обращали главное внимание на труды оппозиционеров, когда-то легально опубликованные в СССР, а ныне приравненные к контрреволюционной литературе. В нескольких АСД фигурирует «изъятый из обращения учебник Кнорина» — имелась в виду история ВКП(б) на немецком языке, по которой учились студенты коминтерновских школ. Но по
210 Письма Розы Люксембург были переданы ей внуком Клары Цеткин — Алексом фон Моссовым, который был выслан из СССР.
124

еле ареста члена Политсекретариата ИККИ Вильгельма Кнорина все его книги превратились в вещественное доказательство антисоветских настроений их владельцев. Работы оппозиционеров из ВКП(б) упоминались в одном ряду с изымаемыми «книгами Гитлера», которые отмечены в протоколе ареста и обыска лишь единожды211.
В ряде АСД сохранились в вырезках или целиком иностранные газеты, фигурировавшие в обвинительном заключении как «фашистская пресса», даже если газеты были швейцарские. У Гершеля Рындхорна были изъяты журналы, которые его жена привезла из Германии и отдавала на время своим знакомым. Оказалось, что там были выкройки модных платьев, но на обложке красовались лидеры Третьего рейха. В результате были репрессированы и сам отец, и трое его сыновей. Дочь привезла из Германии Ирине Шуман значок «Немецкого трудового фронта» со свастикой. Это обеспечило матери в 1941 г. пять лет лагерей. У Андрея Беррата, отсидевшего в концлагере более полугода, была обнаружена фотография племянника в форме штурмовика, ставшая в ходе следствия доказательством фашистской агитации.
Следует отметить, что при обысках у немцев работники НКВД находили достаточно много огнестрельного оружия. Арестованные признавались, что кое-что привезли с собой из Германии, особенно те, кто прибыл нелегально на советских пароходах. Оружие — преимущественно пистолеты системы наган — немцы носили с собой для самообороны, продавали, обменивали. Очевидно, это было обыденным явлением в России, не так давно пережившей гражданскую войну. У Вильгельма Бетлинга при обыске был обнаружен газовый пистолет, стреляющий «пистонами с начинкой отравляющими веществами», что обеспечило ему смертный приговор. Изымалось и наградное оружие, сохранившиеся у тех немцев, кто попал в плен, а потом сражался в отрядах интернационалистов в Красной Армии.
4. Тюрьма
Арестованных в Москве и ближайшем Подмосковье привозили в Бутырскую или Таганскую тюрьму, женщин — в Новинскую, находившуюся неподалеку от Смоленской площади. В Сокольнической тюрьме на улице Матросская тишина «политические» не содержались, но там давали устную информацию о приговорах, в том числе и
Гильда Гаушильд, у которой были найдены эти книги, оправдывалась, что они были необходимы мужу для подготовки антифашистских работ.
125

печально известные «десять лет без права переписки». Оперативные работники сами ездили в тюрьмы, где содержались их подследственные, есть лишь косвенные указания на то, что некоторых из них для интенсивных допросов переводили во внутреннюю тюрьму «дома № 14» на Лубянке. В ряде городов Московской области — Коломне, Егорьевске — были свои тюрьмы. Там, где их не было, как в городе Кунцево, подследственные содержались в камерах предварительного заключения при райотделах НКВД.
Общим для всех мест была невероятная скученность, выступавшая фактором морального давления на заключенных. Из их заявлений, написанных на этапе следствия и сохранившихся в АСД, мы получаем подтверждение того, что уже знаем по воспоминаниям — люди спали по очереди, летом в камерах была невыносимая жара, а зимой — холод. Всем командовали уголовники, а свежеприбывших обрабатывали «наседки», стараясь выведать у новичков нужную информацию и рекомендуя подписать любые обвинения в свой адрес, чтобы поскорее вырваться в лагерь, где режим, как обещали, должен был быть гораздо мягче.
Подследственным не выдавали одежды, и если человек третий год находился под следствием, его носильные вещи буквально рассыпались в прах. Женщины — Кэти Розенбаум, Гильда Гаушильд, Роберта Гроппер — писали в своих заявлениях, что не могут выйти из камеры на допрос, так как им нечего надеть. Если человека арестовывали летом, а процесс следствия затягивался, с наступлением зимы ему не выдавали теплой одежды. Людей выручала только помощь родных и близких, однако у эмигрантов из Германии зачастую не было никого, кто мог бы позаботиться о них.
Тот из немцев, кто находился под следствием больше года, успевал в достаточной степени овладеть русским языком, чтобы общаться с сокамерниками и вступать в переписку с администрацией тюрьмы. Впоследствии это позволяло выжить в тяжелейших условиях ГУЛАГа. Неожиданные встречи со знакомыми и соратниками по борьбе случались и на этапе следствия, переполненность тюрем не позволяла изолировать немцев друг от друга. Один из участников мифического «антикоминтерновского блока» Вальтер Розе-Розенке на допросе 30 января 1956 г. показывал, что «в Таганской тюрьме я сидел со своими однодельцами, которые также возвращались с допросов избитыми». Отправкой в эту тюрьму пугали, так как там существовали настоящие камеры пыток.
Наряду с другими в камерах формировалось и немецкое «землячество», члены которого по мере сил оказывали друг другу поддержку,
126

хотя и опасались, что их сосед может быть завербованным «стукачом». Даже в этих условиях люди пытались осмыслить происходящее, делились опытом поведения на допросах, думали о будущем. Член ЦК КПГ в начале 30-х гг. Роберта Гроппер подпортила свою карьеру тем, что примкнула к фракции Гейнца Неймана, бросившей вызов председателю партии Эрнсту Тельмана. Уже в московской эмиграции она всячески старалась избегать и Неймана, и его жену Маргарету Бубер-Нейман, отдавая себе отчет в том, чем может обернуться даже простой разговор с ними в коридоре гостиницы «Люкс». Однако двум женщинам было суждено встретиться в тюремной камере, и разговор между ними представляется весьма показательным для настроений немецких коммунистов, оказавшихся жертвами репрессий. Бубер-Нейман писала в своих воспоминаниях: «Ее лицо было бледно-серым от тюремной жизни, с темными кругами под глазами, и она ломала себе голову над одним и тем же вопросом: "Почему же это произошло? Чем же я провинилась?" Однажды она спросила меня: "Будешь ли ты рассказывать иностранным рабочим, если мы окажемся за границей, обо всем том, что мы увидели и пережили в Советском Союзе?" Когда я ответила, что это моя обязанность после того, что мы, пусть и не осознанно, являлись пособниками ГПУ, она воскликнула дрожащим голосом: "Ради бога, не делай этого! Ты не имеешь права лишать рабочих их иллюзий, их последней надежды!"»212
Арест и помещение в тюрьму означали для человека переход в совершенно новое состояние. Все, что было когда-то близким, естественным и доступным, осталось где-то очень далеко. Чтобы выстоять, требовалось собрать в кулак все духовные и физические силы. Можно лишь удивляться проницательности следующих слов юриста Феликса Галле, написанных в начале 20-х гг. и обращенных к немецким пролетариям: для арестованного «начинается время самых важных испытаний в его жизни, особенно если речь идет о самых тяжелых обвинениях и при этом он впервые оказался в заключении... Даже если он заранее готовил себя к мысли о возможном аресте, различие между априорными представлениями и реальным состоянием человека, приведенного в полицейский участок или в тюрьму, проявится достаточно быстро»213.
212 Buber-Neumann М. Op. cit. S. 166-167.
213 Halle F. Wie verteidigt sich der Proletarier in politischen Strafsachen vor Polizei, Staatsanwaltschaft und Gericht? Berlin, 1924. S. 9.
127

Глава 7
ПОЛУЧЕНИЕ ПРИЗНАНИЙ
Допрос обвиняемого в условиях «сталинского правосудия» выступал одновременно и как ключевой инструмент следствия, и как кульминация человеческой трагедии. Именно в кабинетах оперативных работников НКВД лицом к лицу сталкивались человек и система, причем физическое и психическое ничтожество первого должно было склонить голову перед бюрократическим совершенством второй.
Среди исследователей можно отметить два полярных подхода к оценке допроса как исторического источника. С точки зрения одних, «протокол допроса существует лишь как фальшивка, призванная психически подавить и обезоружить жертву. Составлению протоколов, как правило, предшествовали предварительные заготовки, написание сценария будущих допросов. В совершенстве была отработана методика совместного создания антибиографии жертвы, в которую она должна уверовать как в подлинную»214.
Согласно такому подходу, допрос не содержит ни крупицы правды, он является иезуитской «легитимацией лжи», запутывающей следы и уводящей в сторону от реальной канвы событий. Оппоненты считают, что материалы следствия, в том числе и протоколы допросов, требуют для своей оценки специального источниковедческого инструментария. Однако они сохраняют значение исторического источника в условиях, когда «нечто лучше, чем ничего». В условиях нашей исследовательской задачи, когда биографии большинства из нескольких сотен немецких эмигрантов неизвестны нам из других источников, отказ от использования протоколов допросов стал бы непозволительной роскошью.
Исходным моментом анализа этих материалов является все тот же принцип «экономии сил», следование которому и позволило органам госбезопасности достичь немыслимых масштабов репрессий в 1937-1938 гг. Утверждения о том, что в те годы расстреливали без суда и следствия, давно опровергнуты исторической наукой. При всей абсурдности обвинений в адрес конкретных людей они должны были быть оформлены по всем правилам (хотя, конечно, «наверху» закрывали глаза на явную спешку в документировании следственных действий) и содержать в себе обоснование индивидуальной вины (как минимум преступного умысла). Придумывать все от начала до кон
211 Колязин В. Ф. Указ. соч. С. 258.
128

ца, да еще в такой экзотической для рядовых работников НКВД области, как агентура иностранных разведок, означало поставить себя под удар начальства, которое делало вид, что знать ничего не знает о фальсификациях. В результате им приходилось на первом этапе следственных действий собирать кирпичики правды, чтобы затем построить из них фантасмагорию «государственных преступлений». Рухнув в глазах любого здравомыслящего человека, эта фантасмагория продолжает содержать в себе некие элементарные частицы, из которых историк может и должен построить свою реконструкцию прошлого.
1. Начальный этап следствия
Первому допросу предшествовало заполнение анкеты арестованного — обязательного в АСД документа, где в нескольких десятках пунктов фиксировались основные биографические данные человека и его близких. Мы знаем, что в горячке массовых репрессий эта работа поручалась стажерам, машинисткам, а в ряде случаев подследственным приходилось заполнять анкету самостоятельно (хотя это было запрещено должностными инструкциями). Именно в силу максимальной формализованное™ этого документа, а также того, что он оформлялся второстепенными лицами в системе органов госбезопасности, анкета арестованного является ключевым поставщиком информации для нашей базы данных.
В ходе первого допроса человек вновь должен был сообщить о себе биографические сведения, что позволяет сопоставить их с анкетой арестованного. Расхождения оказываются минимальными — иногда называется иной адрес или место рождения, крайне редко отличаются друг от друга места работы и должности, которые занимал человек (как правило, и то и другое соответствовало действительности). Каждое исправление следовало сопровождать соответствующим примечанием, под которым расписывался подследственный. Там, где этого нет, можно предполагать злой умысел — как это было в случае одного из арестованных, национальность которого волей следователя из еврейской была переправлена на польскую215.
Пункт о партийности человека и о его «политическом прошлом» доставлял наибольшие трудности тем, кто заполнял анкету. У немецких коммунистов не было на руках партбилетов (по крайней мере в АСД нет ни одного акта об их изъятии), поэтому в ряде случаев сле
5 См. Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба. С. 93.
129

дователь отмечал, что информация записывается «со слов обвиняемого» (что было понятно и из сути анкеты). Сказывалось и давление советских реалий — пребывание немецких эмигрантов в рядах СДПГ нередко записывалось как членство в «меньшевистской партии». Иногда человек, наслушавшийся разговоров сокамерников, «раскалывался» при первой же встрече с сотрудниками органов госбезопасности. Так, в пункте «политическое прошлое» у Хиля Рогозинского стояло: «С 1923 г. и по день ареста занимался шпионажем в пользу Германии».
Сплошь и рядом при заполнении анкеты делались ошибки при записи места рождения, особенно если это была деревня с труднопроизносимым названием, которое не помещалось в отведенную для него строку. Поскольку анкета заполнялась со слуха, Карлсруэ превращалось Карцругель, Кенигсберг — в Канисбер и т. д. Причиной того, что, например, местом рождения Генриха Грюнвальда оказался «Франкфурт на Мойке», была тривиальная некомпетентность, помноженная на накопившуюся усталость. Приведенные в приложении данные о месте рождения репрессированных скорректированы только в очевидных случаях, в остальном они повторяют запись в анкете из АСД.
«Первый допрос проводился, как обычно, в целях изучения арестованного»216, он далеко не всегда фиксировался протоколом. Согласно воспоминаниям жертв репрессий, первый допрос проходил сразу же после ареста, а вот второго приходилось ждать по нескольку недель. После распоряжений Ежова об ускорении следствия с февраля 1938 г. вообще перестали оформляться допросы, не содержавшие признаний в преступной деятельности. Поэтому временной промежуток между датой ареста и датой первого допроса может говорить о том, как долго человек оказывал сопротивление следствию, отказываясь признавать вымышленные преступления217. Так, Вальтера Диттбендера арестовали 31 марта, а первый допрос в его деле датирован только 11 июня 1938 г.
Из показаний следователей НКВД мы знаем, что в целях ускорения и упрощения следственного процесса признательные протоколы допросов нередко готовились заранее, на основе агентурных материалов, биографических данных и предварительных бесед с подследственным. Случалось и обратное — после того, как человек соглашался с предъявленными ему обвинениями, следователь просил его
216 Объяснения следователя Фролова в АСД Пауля Ергеса.
2,1 См. об этом применительно к репрессиям командного состава РККА: Сувениров О. Ф. Указ. соч. С. 152.
130

No comments:

Post a Comment